Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин
- Ну-у, натерпелись страху! – возбуждённо говорил Ефим. – Молния в ёлку жахнула, а мы рядом стояли... И ведь не задела!
- Молния, она тоже понимает, где председатель, а где разная шоша-ероша, – хмуро пошутил Евтропий. Рявкнул где-то над головами гром. У балагана вспыхнул невыносимо золотой свет. Загорелся стол; звенькнула посуда, свёртываясь в комочки. Пластом растянулся Логин.
- Дядю Логина убило! – крикнул Прокопий и выскочил наружу. За ним Гордей и Евтропий.
- Жив?
- Оглушило, – Гордей приложился к Логиновой груди: сердце стучало. – Яму копать! Все вылезайте! Скорей! Скорей! Все до одного.
Мужики с неохотой, но быстро подчинились зычному голосу Ямина, и через несколько минут яма была готова. Логина зарыли, оставив открытым только лицо.
- Нашёл господь... – бормотал Ворон. – У его рука длинная...
- Да замолчи ты! – замахнулся на него Панкратов. – Истинно – Ворон!
Часа через два Логин болезненно сморщил рот и застонал.
- Ожил! – ликующе закричала Афанасея и руками стала расшвыривать липкую землю. Логин ещё долго лежал без движения, медленно вращая помутневшими глазами.
- Встать можешь?
- М-ммогу, – он через силу поднялся. Одежда разошлась в разные стороны, обнажив худое бледное тело.
- Да он голый совсем! – ахнула Фёкла и залилась хохотом. В ткани сгорели поперечные нити. Продольные при каждом движении колыхались кистями.
- Ты токо это и видишь! – сплюнул Панкратов, дивясь причудливой работе молнии.
- Куда его? Домой или в больницу?
- Доммой, – сказал Логин.
- Сегодня твой черёд, Афанасея, – сказал Евтропий. – Отвезёшь его. И ты поезжай, Фёдор! Серпы направишь...
Пока Афанасея укладывала пострадавшего в телегу, Федяня запряг пару лошадей.
Большую часть пути молчали. Федяня, правя лошадьми, осторожно миновал ухабы. Афанасея поддерживала ладонями голову Логина, матерински гладя его шёлковые волосы.
- Добрая ты, – сказал Логин.
- Это я для тебя добрая. Для других злая...
- Не наговаривай на себя. Я всё понимаю. На ноги встану – рисовать тебя буду.
- Ты мне лучше человека одного нарисуй.
- Зачем? – ухмыльнулся Федяня. – Картину под бок не положишь. Лучше живого пригласить.
- Уж не тебя ли?
- И я не откажусь.
- Опять чай опрокинешь, – ядовито усмехнулась Афанасея и повернулась к Логину. – Нарисуешь?
- Кого?
- Ясно кого – Науменко, – захохотал Федяня.
- Дай-ка сюда вожжи, – сказала Афанасея. – А теперь слезь.
- Зачем?
- Затем, чтоб язык не распускал. Слезай! – столкнув его, прикрикнула на лошадей и, не оглядываясь, отъехала.
Логин заснул на её коленях и спал до самого Заярья.
Варвара развешивала бельё.
- Принимай муженька, – открыв калитку, сказала Афанасея.
- Что с ним?
- Громом ударило.
- Ойё-ёченьки! – Варвара всплеснула руками и выронила бельё. – Горюшко ты моё! Испужался?
- Не успел, – сказала Афанасея. – Сразу на том свете оказался. Едва откачали...
- Как хоть было-то?
- Не помню. Ссидел, ссмотрел... Потом – огонь... И – всё.
Они занесли Логина в избу и, раздев, уложили.
Предоставив Варваре хлопотать над больным, Афанасея разглядывала травы. Большая часть из них была известна: стародубка, вереск, паровина, белена, мята...
- Этой пользовала кого? – Афанасея указала на казак-траву.
- Приходилось. Женское дело: просят – не откажешь. Кому охота в девках дитём обзаводиться.
- Помогает?
- Занеможешь – приходи.
- Давно неможется. От тоски есть средствие какое?
- От всего есть.
- Обманываешь. Мою тоску никакой травкой не заглушить. Ну, выхаживай своего рисовальщика. Он мне короля трефового нарисует, который на сердце упал. Сердце теперь на всю жизнь ранено.
- Может, отпустят его... – сказала Варвара.
Афанасея горько вздохнула и вышла.
Дав Логину выпить дымящийся отвар, Варвара усыпила его и беззвучно заплакала.
Глава 42
В Заярье пришла беда. Первый удар её принял на себя Семён Саввич. В это время Гордей и Панкратов ехали домой, не подозревая о том, какие бедствия принесла колхозу стихия. Ещё с утра Семён Саввич предчувствовал перемену погоды.
- Всю спинушку изломало! – жаловался он Кате. – Должно, к ненастью.
- Не похоже, – Катя выглянула в окошко. По небу плыли редкие дымчато-серые облачка.
- А вот поглядишь! Старые кости не обманут...
Выйдя из дома, он засеменил к полю. Приставил козырьком ладонь к бровям – краю не видать. Где-то кричали ребятишки, потерявшиеся во ржи. В рост человека хлебушко выбухал! Колосок к колоску! Упругие полированные стебли гнулись под тяжестью налившегося молодою силой зерна. По краю голубели васильки.
- Матушка ты моя! Кормилица! – исступлённо шептал старик. Растерев в горсти несколько колосьев, щекотнул восковым языком ржинки и рассыпал остье по ветру. – Экое диво уродилось! И время: наголодался народ.
Рожь вдруг затрепетала.
Припала к земле.
Ветер дунул суровым нелетним холодом.
Упали первые капли дождя. Были они холодны.
- Град! – тревожно поднял глаза старик. – Как бы хлебушко не посёк!
Он раскинул слабые старческие, с чёрными прожилками руки, словно хотел оградить поле. Но много ли могли сделать эти руки!
А град широкой полосой подступал со стороны Бузинки.
Сперва падала резкая, скрипучая крупа, секла лицо старика, раскрылившегося над рожью. Был он мал и немощен, но велик и грозен. Он обвинял стихию, бросая ей вызов, который она приняла, глумясь над его бессилием; приняла и обрушила на спокойную обильную землю частую ледяную картечь. Градины рубили и мяли стебли, крошили и отряхивали колосья, ударяя деда Семёна по плечам, по голове, по худой сморщенной шее; таяли на его лице, ручейками стекая на серебряную патриаршую бороду и перемешиваясь с кровью и горючими слезами.
Наконец природа сжалилась над стариком. Круглая свинчатка льда ударила его в висок. Падая, он едва различимым шёпотом вопросил:
- Ты-то куда
