Юрий Васильев - Право на легенду
— Ты сначала свои дыры заштопай, потом будешь других одаривать, — рассмеялся Жернаков. — Ишь благодетель выискался! И не стой на ветру, просквозит еще, годы-то не молодые.
— А ты за меня не беспокойся. Ты о себе подумай. Есть у меня новости благоприятные. Так что мозгами пораскинь!
С этими словами он закутался в плащ и неторопливо пошел в поселок. «Вот одолела страсть человека, — подумал Жернаков, отчаливая от пирса. — Прямо хоть сделай ему приятное».
Скоро десять лет уже, как гоняется за ним по бухте и по морю Петров и догнать не может. А началось это у них, можно сказать, с пустяков, с того, что десять лет назад пришел Жернаков к Петрову и честь по чести попросил принять его в морской клуб: Петрова как раз тогда директором назначили. Тот при всем народе расхохотался: «Да ты, Петр Семенович, подумай сначала! Это спорт молодых да жилистых. У нас не прогулки, у нас гонки. Знаешь, что такое гонки?»
Вот тогда-то, тоже при всем народе, поклялся Жернаков, что, если удалой чемпион его хоть раз догонит, он согласен два сезона весь текущий и капитальный ремонт ему на катере делать.
Откуда было тогда Петрову, недавно к ним приехавшему, знать, что Жернаков не просто обладает личным плавсредством, а имеет лучший на побережье катер: своего «Робинзона» он построил по чертежам, которые ему специально прислали из Ленинграда.
Кроме того, у него были обширные связи среди местных любителей водного спорта, а те, в свою очередь, располагали связями уже в масштабах всего Дальнего Востока. Это позволяло Жернакову пользоваться теми каналами снабжения, которые для Петрова были закрыты: Жернаков, например, мог себе позволить купить у заезжего моряка гоночный двигатель, а Петров себе этого позволить не мог: у директора морского клуба был бухгалтер. И еще Жернаков обладал юмором, а Петров всего лишь званием экс-чемпиона, и это тоже оборачивалось не в его пользу, потому что когда самолюбие сталкивается с юмором, исход сражения, можно сказать, предрешен.
Вспоминая всю эту историю, Жернаков обогнул остров и пристал к песчаной косе, вдававшейся в неглубокую лагуну. Здесь всегда в изобилии водилась корюшка, но рыбачить он нынче не собирался, выбрался просто так, проветриться, посидеть на теплых камнях, вдыхая привычный запах моря: сухого плавника, увитого пожухлыми водорослями, изъеденного временем железа — тут повсюду валялись канистры и бочки, оставленные промысловиками много лет назад; выбрался, чтобы еще раз зажмуриться от нестерпимого солнца и ощутить на лице шершавое прикосновение ветра, дующего с теплых ключей Тайкуля.
Остров запирал бухту в самой ее горловине: лежал почти на трассе морских судов, и отсюда Жернаков тридцати лет назад впервые увидел город, вернее, то, что называли городом — сиротливо притулившийся к берегу поселок, уже припорошенный снегом, тяжелый, намокший дым над пологими сопками и завод, который со всеми корпусами и службами чуть ли не целиком спрятался за стоящий на рейде лесовоз.
— Ну, приехали, называется, — сказала тогда Настя. — Ехали, ехали и приехали.
Зато к вечеру, когда они разместились в транзитке, обсохли и отогрелись, когда оказалось, что в столовке можно без всяких карточек взять хоть целую миску икры и целую наволочку горбуши, о которой они и слыхом не слышали в родных местах, когда под диковинную рыбную колбасу большой засаленный дядя налил им из синего чайника неразведенный спирт, предупредив, что лучше его развести, если они еще не очень привычные, когда, наконец, им подарили краба величиной с тележное колесо, — Настя повеселела.
— С голоду тут не помрешь, — сказала она. — Живут, черти! Пирогов небось из картофельных очисток не ели.
Приехали они в голодное время: до конца войны еще немногим меньше года оставалось. Жернакова после госпиталя демобилизовали по чистой, собрал он, какие были, вещи и поехал на Север: заработки, говорят, тут приличные, с продуктами лучше, и вообще — чего ему терять? Терять ему было нечего: ни дома, ни родных, все под немцами погибли. А здесь не успел оглядеться — жена под боком, тоже одна как перст, по комсомольской путевке завербовалась, хотя, что делать будет, еще неизвестно. Фабричная девчонка из Иванова, полотна ткала, только тут, похоже, полотно не ткут.
Все было бы ничего, но произошла с Жернаковым по дороге неприятность: украли в Находке бумажник с деньгами. Кое-как они с Настей продержались до этого дня, а приехали, поужинали и стали думать: что завтра есть будут? В конторе, где ведали делами по устройству на работу, сказали, что дня три-четыре подождать надо.
— Загнать бы чего, — предложил Жернаков. — Барахолка тут, интересно, есть?
— А где барахолок нет? — сказала Настя. — Было бы барахло. Что продавать-то будешь?
Продавать у них и правда было нечего. Все на себе. Зато вез с собой Жернаков набор токарного инструмента по дереву, давнее его увлечение, еще с ремесленного училища. Инструмент был не простой, а штучный, подарок старого мастера. Покажи знающему человеку — с руками оторвет, только уж очень продавать не хотелось. Не гулять едут, жить, а значит, и дело будет, работа, тут свой инструмент нужен.
— Может, у ребят займешь? — сказала Настя. — Сама понимаю, грех такое добро на толкучку нести. И купит еще какой-нибудь мазурик.
Но занимать было не у кого, все изрядно прожились в дороге, и Жернаков отправился на рынок, где торговали чем могли: часами, зажигалками, шубами, и даже кто-то продавал корову.
Проторчал он тут до обеда, но никто на его ящик с блестящими железками внимания не обращал. Чувствовал себя Жернаков прескверно: первый раз торговать вышел, прямо как на обозрение его тут выставили.
— Продаете? — спросил невысокий худощавый человек в железных очках. — И сколько хотите?
— Не знаю… — пожал плечами Жернаков. — Рублей, наверно, пятьсот. Или четыреста можно.
Человек присел на корточки, взял в руки резец для тонкого скола. И по тому, как он его взял, как рассматривал, Жернаков понял, что это — мастер.
— Золинген, — сказал человек в очках. — Полный набор. Отменная работа… Почему продаете?
— Почему? — усмехнулся Жернаков. — Потому что деньги нужны. Были бы не нужны, не продал бы.
— Понятно. Этому инструменту три тысячи цена, самое малое.
— Давайте тысячу и забирайте, — разозлился Жернаков. — Я сам знаю, что задарма отдаю.
— Хорошо, беру… Только придется ко мне домой зайти, денег мало взял. Я тут живу. — Он посмотрел на Жернакова и добавил: — Ты не сомневайся. Меня Артуром зовут, по фамилии Иочис.
— Пошли, — кивнул Жернаков. — Куда денешься?
Дом Иочиса стоял на краю города. Это был не дом, а терем. «Мастер, — снова повторил про себя Жернаков. — Хорошо хоть в дельные руки инструмент идет».
Но окончательно он утвердился в этой мысли, когда увидел янтарно-желтые лавки вдоль стен, большой поставец на гнутых резных ножках, высокое кресло затейливой и искусной работы и, как венец всему, — полированную шкатулку черного дерева. Жернаков даже языком прищелкнул: так она была хороша и опрятна, сделана с тонким пониманием и вкусом.
— М-да, — только и сказал он. — Умеешь…
Иочис ничего не ответил, достал из буфета колбасу, хлеб, бутылку, пригласил:
— Перекусим. Настоялся небось на барахолке. Варева у меня никакого нет, холостякую пока.
Они выпили по стопке. Иочис сказал:
— Вижу, ты в этом деле разбираешься. Да, умею… Есть у меня талант по части дерева. Тут уж скромничать не буду. Только пока не время еще, понимаешь? Это, — он обвел рукой комнату, — это все так, баловство. Обзавестись сперва надо, свободу себе создать, чтобы заботы житейские настоящему мастерству не мешали. А ты как, балуешься или по-серьезному с деревом занимаешься? Инструмент у тебя не для баловства.
— Я металлист, — сказал Жернаков. — Но считаю так, что и тут кое-что могу. Только вот я не понял — к чему ты про свободу?
— К чему? Потом поймешь, Петя, потом… Давай-ка еще по стопке.
Они просидели так часа два. Жернакову было приятно после всех дорожных мытарств спокойно поговорить с человеком, знающим ремесло, да и сам Иочис ему понравился — живой, горячий, хоть немного и старомодный: говорил иногда несколько вычурно и в свои тридцать лет выглядел старше.
— Ну, пора, — сказал, наконец, Жернаков, когда уже стало смеркаться. — Спасибо тебе, Артур. Выручил. И утешил хоть немного: хорошему мастеру стоящий инструмент отдавать не жалко.
— Не жалко? — Иочис встал и зашагал по комнате. — Врешь ты, Петр, жалко тебе до смерти. По ночам спать не будешь. Что? Ты мне не перечь, я тут хозяин. — Он немного охмелел, хотя этого почти не было заметно. — Не возьму я твой инструмент, он мне потом руки жечь будет. Денег я тебе дам, есть у меня деньги, накоплены. Погоди, не махай руками! Ты еще тут зеленый. Вот тебе тысяча, первые дни за глаза хватит, а устроишься — деньги пойдут! Тут это дело хорошо поставлено. Знаешь, один умный человек сказал: «Деньги — это отчеканенная свобода». Что, неправда? То-то. Настоящий талант, если его по пустякам, на хлеб расходовать — он как из решета худого просыплется. А его беречь надо!
