Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
Что же случилось?
Всякий раз, проходя через сквер, я упрямо думаю об этом. Она смотрит на меня, я снимаю шапку, словно показывая, как облысел.
Не пройдутся больше ее точеные пальцы-изменники по моим волосам… А она все смотрит на меня, улыбается. Как хочется высказать ей то, что не находил нужным сказать в свое время, полагая — и без слов ясно. Как хочется объясниться, понять — в чем мы ошиблись, почему и когда потеряли друг друга и потеряли ли?! А может быть, все правильно, так и должно было кончиться?
А главное, понять, что мешает нам быть счастливыми?!
Вот о чем я думаю всякий раз, проходя через, сквер, а взгляд ее словно говорит мне, что со мной ей, возможно, нет — наверняка было бы лучше.
Стремительно, как кадры виденного в детстве фильма, давно утратившие силу воздействия, но ярче прежнего возникающие в памяти, проносятся картины наших встреч, нашей любви, радостной и печальной. И, вспоминая те чудесные мгновенья, минуты, часы, дни, месяцы, хочу громко, во всеуслышанье крикнуть: «Не могу я без тебя!»
Но я спешу на работу.
1966
ЭХО
Мечеть в ауле давно снесена, но мулла не теряется — обращается к правоверным с плоской кровли своего дома, упорно призывает их молиться в пять утра, в полдень и снова в пять вечера, минута в минуту. Говорят, обзавелся «Спидолой» и служит аллаху по московскому времени. Но его заунывному пению никто не внемлет: тех, кто вел беседу с аллахом, всевышний давно прибрал, а молодым не до аллаха. Аул, как сетуют здешние старики, «в руках молодых»: председатель сельсовета, председатель колхоза, директор школы, главврач — все молодые.
Из нашего лагеря аул как на ладони и напоминает мне декорацию к какому-то спектаклю. Все кажется, затянет мулла свою песню, и выскочат из саклей статные юноши в черкесках и бурках, выхватят из длинных ножен звенящую сталь, разом вонзят в землю ослепительные лезвия и скроются из глаз, оставив сверкать на солнце суровые клинки.
Интересно, как воспримет окрестности Дали? Вардо, по-моему, вообще не замечает их, не то давно бы высказалась, не удержалась. Хотя уверен, если я поделюсь с ней своими впечатлениями, она станет уверять, что и ей аул напоминает декорации, или с ходу придумает что-нибудь подходящее. Вардо ничем не поразишь — всегда оказывается, что ее приятельница, соседка, родственница или она сама видели, слышали, перенесли и пережили то же самое, «действительно» испытали то, о чем идет речь. Помню, наплел ей однажды что-то совсем несусветное, самому неловко было, а она хоть бы что, преспокойно подхватила: «Это еще ничего, вот у моего дедушки…» — и пошла сочинять, такую чушь понесла. Я не возмущаюсь, вместе работаем, можно сказать, живем вместе, вот и мирюсь, да и зачем лишать удовольствия, не так уж много у нее радостей.
Дали не умеет притворяться. И лгать тоже. Не выходит у нее — сама же начинает смеяться и выдает себя, попробуй тут рассердиться. А главное, лгать-то пытается по пустякам.
Завтра приедет Дали. Завтра десятое августа.
Мы уговорились встретиться десятого августа в ауле Кубачи. Расставаясь со мной, Дали сказала: «Я должна побывать там во что бы то ни стало. Думаю, редактор отпустит дней на пять». — «Отпустит, конечно», — уверил я ее.
Дали — журналистка, и работа геолога представляется ей намного увлекательней. Она часто мечтательно роняет: «Как бы я хотела поехать с вами! Все время на природе!» На что Вардо беспечно замечает: «Езжай, кто тебе мешает !»
Дали не ревнует меня к Вардо. Не ревнует, хотя мы с Вардо целые месяцы проводим вместе в экспедиции. Может, потому, что Вардо одна, а нас, мужчин, трое, или потому, что Вардо уже перешла в разряд «старых дев», хотя и лелеет надежду обзавестись мужем. Ребята, смеясь, поддразнивают Дали, «разжигая страсти»:
— Зачем тебе ехать — они в маршрут вдвоем ходят, тебя с собой не возьмут.
— Ничего! — смеется Дали.
— Они даже спят иногда вместе, в одной палатке! — не унимаются ребята.
— Ну и что! — не отчаивается Дали, озорно поглядывая на меня своими медово-карими глазами, а потом, полуприкрыв их, задумчиво повторяет: — Ну и что!
— Ничего, — продолжают шутить ребята и многозначительно ухмыляются…
Три месяца не видел я Дали.
Завтра вечером автобус привезет Дали в Кубачи.
Я встречу ее. Мы не спеша побредем по извилистой тропинке, которая приведет нас прямо в лагерь. Я подведу ее к палатке с вывеской: «Hotel Dali». В палатке душистое сено, на сене — спальный мешок…
— Мы бы с ней и в моей палатке поместились, — замечает Вардо.
— Не хочу нарушать твой покой, — отшучиваюсь я.
— Знаю, прекрасно знаю, чего ты хочешь! — бросает она, краснея.
«Мы с Дали проведем вместе пять дней и ночей — сто двадцать часов, семь тысяч двести минут! Минута — срок огромный! Дорожи минутой!» — напоминаю и наставляю я себя.
Наконец-то рассвело. Высовываю голову из спального мешка, прислушиваюсь. Тишина. В лагере полная тишина. На часах ровно половина седьмого. В это время ребята делают зарядку. Почему же тихо? Что случилось?
— Что случилось?! — кричу я на весь лагерь.
Ответа нет.
— Что случилось, куда вы подевались! — кричу я снова, мигом выбираясь из спального мешка. Сую ноги в сапоги и полуодетый выхожу из палатки.
Палатка Дали украшена полевыми цветами и гостеприимным приветствием: «Добро пожаловать». А рядом записка: «Рамаз, мы принесем мясо, заготовь дрова. Угостим Дали шашлыком. Вардо изволит спать — буди ее поделикатней».
Ребята поручили мне самое трудное дело: кто бывал в горах Дагестана, поймет, как там достаются дрова. И все же спасибо, ребята! Быстрее пройдет время до прихода автобуса. Я сбежал в лощину к ручью. Сделал зарядку. Помассировал тело, потом наполнил огромный кувшин родниковой водой и неторопливо поднялся в лагерь.
Из палатки Вардо слышалось кряхтенье, потом она забормотала: «Ну и пускай дождь, дождь не помеха…» Вардо иногда разговаривает во сне.
Я отправился по дрова.
* * *— Пошли, Рамаз, пора! — кричит мне Вардо.
— И ты со мной? Стоит ли беспокоиться?
— Дали обидится, если не встречу. — Она подошла к моей палатке.
— Раз так, пошли.
— Скорей, опоздаем.
— Который час?
— Скорей, скорей, уже пять.
Я выбираюсь из палатки, еще раз обвожу взглядом наш лагерь. Все в порядке. Дали, наверное, будет в восторге.
В маршруте обычно я иду впереди, Вардо за мной. И сейчас я по привычке первым устремляюсь по убегающей вниз тропинке.
— Обожди, Рамаз, погоди! Куда несешься?! — Вардо убыстряет шаг, догоняя меня.
На полпути к аулу над тропинкой высится крутая исполинская скала. Она расколота надвое, и если обернуться к ней лицом и задрать голову, то сквозь расщелину увидишь синюю полоску неба. Небо над скалой всегда безоблачно — ясное, синее.
Крикнешь: «Эгей!» — и эхо тут как тут: «Эге-гей!»
Но сколько бы ни кричала Вардо, эхо не отвечает. Видимо, сила и тембр ее голоса чем-то не удовлетворяют эхо, не отвечают его неведомым законам. Вардо чуть не плачет с досады.
Вот и сейчас: подходим к скале, и Вардо упорно кричит:
— Э-э!
Ответа нет.
— Э-э! — повторяет она.
Ответа нет.
— Э-э-э! — не сдается Вардо, надрываясь от крика, и недоуменно хлопает себя по бедрам.
Но эхо не отзывается.
— Скала! — ору я.
«Ла-а!» — повторяет эхо.
— Моя Дали!
«Моя Дали! Али! Али!»
Я обнимаю Вардо за плечи, утешая ее.
Вардо недовольно сбрасывает мою руку и убегает вперед.
* * *— Автобус не скоро будет, еще не отправлялся сюда! — равнодушно сообщает диспетчер.
— Что станем делать? — спрашивает Вардо.
— Давай заберемся вон на тот пригорок, оттуда видно, когда автобус въезжает в ущелье.
— Не лень?
— Нет.
— Знаешь, мне кажется…
— Мне все равно, что тебе кажется, Вардо. Пойдешь со мной?
— Нет, я тут побуду.
— Как знаешь, — прерываю я ее очень довольный и направляюсь к пригорку.
Вардо никогда не упускает случая заглянуть в сельмаг. Не упустит и сейчас.
С пригорка ущелье просматривается во всю длину. Дальний конец его затушеван темно-зеленым цветом вперемежку с голубым. Голубеют ели. Желтой полоской вдоль реки вьется дорога. Одолевая подъем, она дотягивается до аула. Обычно сначала доносится гул мотора, потом выкатывается маленький синий автобус. Он еле ползет, даже издали видно, каких усилий стоит ему идти в гору, и рычит, шумит, словно мир рушится. В конце концов он добирается до верхней точки, почти у самого аула, и оттуда на холостом ходу скатывается по склону к автобусной станции. Шофер первым покидает автобус и идет прямо в столовую. У подавальщицы уже готов для него шашлык — знает: некогда ему ждать, поест и назад. Пока он ест, отъезжающие из Кубачи не теряют времени, осаждают автобус, суматошно занимают места — кому где удастся. Кто не успеет забраться в машину до возвращения водителя, может пешком топать. Вот почему возле автобуса всегда толчея…
