Борис Дубровин - О годах забывая
Она пробежала, пронеслась мимо Эдика, и, когда наконец оказалась на вокзале, когда увидела Михаила, не могла и слова сказать, и вдруг расплакалась.
— Что с тобой, Нина, милая?
— Ничего!
— Что с тобой?!
— Как я рада!
— Рада? Отчего же ты плачешь?
— Мне страшно!
— Почему?
— Мне за тебя страшно!
— Но зачем ты прибежала! Ведь поздно уже!
— Миша, Чижиков просил передать, чтобы ты по Пушкинской не ходил. Понял?
— Понял. Он меня после суда предупреждал. Я, правда, забыл.
— Вот видишь!
— Нет, он звонил сюда. Мне капитан Домин передавал, предлагал охрану.
— Ты согласился!
— Зачем? Пойду по другой улице. А оружие при мне.
— Мне страшно, я на Пушкинской встретила того… Такого… он похож на тебя прической и походкой. И там гасли фонари на Пушкинской!..
— Успокойся!
Не успели Михаил и Нина уйти с вокзала, как на платформе появился Эдик. Он в белой рубашке с короткими рукавами шел вдоль вокзала, стараясь держаться, как Кулашвили. И кое-кто принимал его за Михаила. Издали увидел его Бусыло и кивнул Зернову:
— Мишка! Собака, и не в свою смену явился. Ну что ж, значит, тогда сегодня. Он, видать, домой собирается.
— Лука, слышишь? — обратился Зернов к Луке Белову.
Тот выпил после «заседания» у Сморчкова и поэтому легко согласился:
— Что ж! Давай! А Сморчкову — ни слова. Один управлюсь, если Мишка на мою сторону перейдет.
— Он в белой рубашке, в гражданской одежде, значит, без оружия, — ободрил всех Бусыло.
И они заторопились к месту засады.
По дороге Зернов негромко и как будто сочувственно обронил:
— Смотри за Липой, Лука. Что-то она глазками стреляет по Эдику.
— Я тоже слышал кое-что, да мало ли чего болтают, — нехотя отозвался и Бусыло.
— Чего, чего мелешь, сволочь! — и Лука ухватил Бронислава за бороду. — Я тебе эту мочалку с корнями вырву, мыться нечем будет. Ты мне не клепай! А то живо кляп вобью на веки вечные!
— Отпусти, отпусти, кабан! Отпусти! — отбивался Бусыло.
— Отпусти его, Лука! — заступился за своего помощника Зернов, видя, что тот, и правда, может потерять свое главное украшение. И тогда останутся одни презрительно вздернутые округлые ноздри, безвольный подбородок и обнажится все ничтожество этого жалкого, безвольного лица с водянистыми глазами.
— Довольно, Лука! Идем!
— И с места не сойду, пока не скажете!
— Мы же так Мишку провороним!
— А плевать мне на Мишку. Пока о Липе не узнаю правду, ни с места.
Они стояли неподалеку от вокзала. Хмель усиливал упрямство Луки, его широкий лоб лоснился. Лисьи глазки в темноте казались зелеными.
Когда Зернов, закуривая, чиркнул зажигалкой, он увидел, как и лицо Белова позеленело от злобы. Он взъярился не на шутку. И отступать было некуда.
— Ну я за что купил, за то продам, — начал Зернов.
— И я тоже, — поддержал Бусыло. — Болтают, будто крутит она с Эдиком.
— С этим подонком? Быть не может! — И Лука успокоился.
— А больше знать ничего не знаю! — продолжал Бусыло.
— То-то! На будущее держи язык за зубами! Пошли! — и Лука первый двинулся по улице в направлении к Пушкинской.
— Что такое? Фонарей стало меньше!
— И на моей стороне нет! — отметил Лука, подразумевая под «своей» деревянный забор, откуда он предполагал вести наблюдение.
— Перегорели, что ли? — спросил Бусыло.
— Наверно, — согласился Лука. — Стой, слышишь, под ногами скрипнуло. Посвети зажигалкой, Левка!
Вспыхнула зажигалка. В ее неровном свете замерцали тонкие, хрупкие кусочки разбитой лампочки.
— Нам лучше, — подумав, сказал Зернов и понизил голос: — мы-то увидим, а нас — нет. Да и безопасней. Ну, по местам!
Бусыло и Зернов заняли место на пролете между вторым и третьим этажом, намереваясь обрушить кирпичи на голову Михаилу.
Лука встал за забор, сквозь пролом видя улицу и далекие горящие фонари над пустынным тротуаром. «Да, а чем же? — спохватился он. — Хорош я работничек! Мизинцем-то Мишку не свалишь. Чем же?» И тут он нащупал прямо у пролома увесистый кол, вывороченный Эдиком из ограды еще в прошлый раз.
И Лука повеселел.
XV
Эдик осторожно обследовал платформу вдоль вокзала, увидел около таможни капитана Домина, узнал его по широким плечам, словно слитым с головой. Тот и поворачивался как бы всем туловищем. Прошли таможенники. Долетел разговор:
— Я хоть бы что. А Михаил Варламович так серьезно говорит ему: «У какого портного костюм шили?» Тот плечами пожимает, говорит, мол, в ателье. А Михаил Варламович положил ему руки на плечи, у того скула так и отвалилась. Михаил Варламович просит его снять пиджак. А у того руки отнялись. Помогли мы снять пиджак. Михаил Варламович вспорол подкладку у плеч и спрашивает: «Интересно, в каком это ателье валюту вместо подкладки ставят под плечи?» Мы так и ахнули. И знаешь, чем он хорош? Не гордится, и всегда поделится опытом.
— Нет, не всегда, — ответил напарник таможенника. — Я его сегодня спросил, как он догадался, что в том куске туалетного мыла два кольца? А Михаил Варламович говорит, будто он и сам не знает. Вот, мол, почувствовал — так и оказалось! А ты говоришь!
— Чудило, да разве объяснишь, как у нас и почему возникает доверие или подозрение. Это уж и от интуиции, от инстинкта.
— И от подсознания, да? — недоверчиво спросил напарник.
— Конечно! А Михаил Варламович — художник! Не нам чета!
— Хлопцы, Михаила не видели? — стараясь как можно развязней держаться, спросил Эдик.
— Нет! Его время вышло.
— Вот жаль!
— Может, передать что-нибудь?
— Да ладно!
— Нет, погоди, погоди! — таможенник посветил фонариком. — А это не тебя ли, часом, сегодня из суда выдуло, как сквознячком!
— А иди ты!.. — и Эдик повернул назад. «Вот, уже опозорили на весь вокзал. Эти, выходит, тоже были. Глазастые, запомнили».
Позади раздался хохот таможенников.
Хохот подхлестнул Эдика, и опять в нем вспыхнула ненависть. Он поспешил с вокзала. Раз Мишка кончил, значит, ушел. Поездов вроде нет. Надо догнать. Он крепче сжал свою металлическую палку, обернутую газетой. И затрусил рысцой, потом побежал.
Эдик выбежал на Пушкинскую. Но здесь он замедлил шаг, то ли страшась ночной тьмы, то ли боясь вспугнуть того, кого он искал. Но предчувствие удачи и торжества охватывало его, делало сильней, уверенней и спокойней. Он шел, сжимая металлический прут, с наслаждением представляя себе, как обрушит его на голову Кулашвили.
На пролете между третьим и вторым этажом раздался шепот:
— Мишка!
— Ну да?!
— Конечно, в белой рубахе, волосы поправил. Кому же еще?
— Смотри, он перешел на ту сторону. А вдруг Лука уснул? Он же, скотина, вылакал столько!
— Авось не спит!
— А если уснул? Может, перебежать тихонько. Здесь темнота. Мишка издали ничего не увидит.
— Ну, давай! Только быстро и осторожно.
Зернов сбежал по ступенькам, выскользнул на улицу и, низко пригибаясь, начал пересекать ее, но споткнулся и упал на колено. Кирпич, с которым он не расставался, брякнул по булыжной мостовой.
Далекие шаги стихли. Видимо, падение Зернова, стук кирпича были слишком слышны.
Зернов сдвинуться с места не отважился. Он ждал на середине улицы — что будет.
Опять зазвучали шаги. Но вкрадчивей, осторожней, недоверчивей.
Простуженно и глухо залаяла собака и вдруг заскулила.
Возник и растаял гудок паровоза.
И шаги вдруг раздались совсем близко. Можно было угадать, что идущий — как раз около забора, у столба, рядом.
И тут какой-то удар. И звук падающего тела. И скрип стекла. И еще удар. И стон. И тяжелый бег.
Выскочил Бусыло.
Поднялся с мостовой Зернов.
Оба они побежали вслед за Лукой Беловым. Им почудилось, что за ними бегут. И они втроем, не сговариваясь, свернули в ворота, указанные им заранее Сморчковым.
— Ну, пронесло!
— Молодец, Лука!
— Я вроде задремывать стал, слышу, брякнуло. Очнулся, пригляделся. Ух ты — Мишка идет! Ближе… ближе… Шаги слышнее… Вот он и рядом… Ну, я и не будь дурак!
Они, еще разгоряченные, вышли на улицу. Не сговариваясь, повернули к дому Сморчкова.
В окне мягко и уютно зеленел свет настольной лампы. С улицы было видно внимательное лицо Сморчкова. Вот он снял очки, протер их, отложил, без очков наклонился к раскрытой книге, губы его зашевелились. Видно, он что-то учил наизусть. Лицо приняло незнакомое всем троим выражение, возвышенное и отрешенное. Может быть, он что-то репетировал, играл. Игра была для него жизнью, а жизнь свою будничную он превратил в игру. И проигрывал с каждым днем молодость, силы и надежды.
В это ночное бдение над книгой в нем жил третий человек, в нем пребывал Богодухов — мастер художественного слова. Он выдвинул ящик письменного стола, посмотрел на фотографию Владимира Яхонтова, вдохновился этим взглядом и снова углубился в образ.
