Борис Васильев - Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе
Внутренне проклиная эту иезуитскую улыбку, Голубова прошла в кабинет. Там были люди, кто–то с нею здоровался, кто–то о чем–то расспрашивал: она коротко ответила и взяла трубку.
— Я слушаю. — Как всякая женщина, Ирина все время помнила, что в комнате она не одна, все время слышала и то, что говорит вчерашний муж, и то, что говорит она сама, контролируя не только слова, но и интонацию. — Зачем же такая спешка? А, извини, забыла. Да, полагается три месяца на размышление. Напиши заявление об особых обстоятельствах. Это абсолютно исключено именно потому, что я работаю в этой системе. Закон есть закон, придется его соблюдать. Всего хорошего.
Она положила трубку, но настроение было испорчено: нашел время напоминать о разводе, и Леночка эта назло рядом торчала со своей ухмылочкой. Конечно, студенточку не уговоришь потерпеть с родами, и товарищ доцент до смерти боится, что она родит до того, как он получит развод с Ириной и распишется с Наташей.
Ах, сильный пол, до чего же ты труслив и жалок…
— Опять — вас, — сказала Лена, протягивая трубку и улыбаясь уже почти с торжеством. — Женский голос. С ледяным оттенком.
— Но я же в совещательной…
— Но вы же не в совещательной?
— Голубова слушает. — Она раздраженно, почти — рывком взяла трубку, не успев сообразить, собраться с мыслями. — Нет. Нет, мы не получали центральных газет, и я ничего не читала. А какое это имеет значение? Что?.. Под названием «Выстрел из прошлого»? Ну, и что же из этого следует?.. Нет, я…
Ирина вдруг замолчала, уже не пытаясь вставить хотя бы слово в тот монолог, который слышала только она, сознавая, что происходит нечто непоправимое, хотя ничего еще не произошло. Но слишком уж многое свалилось на нее за эти четыре дня, слишком неожиданно прозвенел этот звонок, слишком неподготовленной, несобранной оказалась она; плечи ее поникли, спина сутулилась все ниже, сгибаясь над трубкой, будто эта телефонная трубка с каждым словом делалась все весомее, все тяжелее…
А тем временем в совещательной комнате Лида Егоркина первым делом включила чайник, достала заранее припасенные сахар и сдобные булочки. Они всегда обсуждали дела неторопливо и почти по–домашнему, за стаканом чая. А до того как вскипит чайник, обычно занимались своими делами, молчали — и думали, и поэтому, как правило, приговор после чая писался легко, споры гасли на корню, а особых мнений в их практике вообще еще не случалось. И сегодня Юрий Иванович прямиком направился к окну, возле которого любил посоображать до чаепития, наблюдая за обычной уличной суетой, когда вошла Ирина.
— Любящий супруг беспокоился? — с улыбкой поинтересовалась Егоркина.
— Что? — Ирина дернулась, как от горячего, но тут же взяла себя в руки. — Да. Любящий.
— Чай пейте, — сказала Лида, разливая кипяток. — Я настоящего индийского две пачки раздобыла. Аромат — сдохнуть можно!
— Язык у вас, Лида, будто у моей дочки, — проворчал Конопатов, усаживаясь. — Та тоже то сдыхает, то отпадает, то ловит кайф. Ирина Андреевна, прошу.
— Что?.. — Ирина села к столу, но к стакану не притронулась. Заторопилась вдруг, отсутствующе глядя мимо. — Вопрос мне кажется абсолютно ясным. Давайте коротко обменяемся мнениями, а после чая напишем все положенные документы. В том числе и определение о привлечении гражданина Ковальчука к уголовной ответственности. Если, конечно, вы продолжаете настаивать, Юрий Иванович.
В тоне ее слышалась такая злая мстительность, что Конопатов промолчал, соображая. Зато Егоркина энергично тряхнула головой:
— Поддерживаю. Никаких принципов у человека. Мужик называется.
— А если вернуться к сути?
— Это насчет Скулова, Юрий Иванович? Насчет Скулова я так думаю, что есть смягчающие обстоятельства. Но с другой стороны, убийство. Надо все учесть, то есть взвесить. Если бы не этот сердечный приступ…
Все замолчали, продолжая пить чай, думая то ли о чем–то своем, то ли о старом адвокате, то ли о судьбе Скулова, которую им предстояло решить.
— Так… — как бы про себя, но очень решительно сказала Ирина Андреевна. — Дело ясное, остается квалифицировать преступление. Вот этим и предлагаю заняться.
— Господи! — Егоркина всплеснула руками. — Да ведь убил же он, убил и сам не отрицает, что убил.
— Дело далеко не ясное, Ирина Андреевна, далеко, — вздохнул Юрий Иванович. — Дело очень даже непростое, и торопиться в нем — значит таких дров наломать, что самим себе всю жизнь не простим.
— У дела есть определенные сложности, — осторожно сказала Ирина Андреевна. — Но я не считаю его таким уж архисложным. Оно скорее спорное, чем сложное в юридическом смысле, Юрий Иванович.
— Вы убеждены? — Конопатов прошел к канцелярскому столу, покопался в «деле» Скулова, достал из подклеенного к нему конверта несколько фотографий. — Давайте сначала эти фото еще раз посмотрим, а? Как говорится, что застал следователь, но повнимательнее, чем во время заседания.
— Мертвяков боюсь кошмарно, — вздохнула Егоркина.
— Нет тут никаких мертвяков, Лида.
На фотографии был виден поваленный забор, рваные куски колючей проволоки, истоптанная, с вырванными и изломанными цветами клумба. Убитого Эдуарда Вешнева не было, но положение тела обрисовывала белая краска, нанесенная кистью на сырой осенней земле.
— Обратите внимание: убитый лежал на земле, а забор — на убитом. В «деле» еще схема имеется, там это отчетливо видно.
— Ну и что? — спросила Егоркина. — Какая разница?
— А такая, что Вешнев спрыгнул к Скулову на участок раньше, чем рухнул забор. Логично, Ирина Андреевна?
— И что же из этого вытекает?
— То, что вытекает, здесь не видать, — сказал Конопатов, разбирая снимки. — Вы не обратили внимания на одну деталь, а я эти фотографии три часа сквозь увеличительное стекло рассматривал. Вот! — Он положил снимок перед судьей. — Здесь другая точка съемки, и деталь видна отчетливо. Что это лежит, как по–вашему?
И на этой фотографии не оказалось убитого, а имелся только абрис его тела. Ракурс был иным: сбоку, чуть позади и справа от того места, где когда–то лежал Вешнев, валялось что–то вроде…
— Что это? — спросила Ирина Андреевна.
— А, разглядели! Это обрезок трубы, которым он проволоку рвал. Помните, свидетели говорили, что Вешнев первым спрыгнул на участок? Так он с этой трубой спрыгнул, Ирина Андреевна: ни один свидетель не признал, что эта труба принадлежит Скулову. Значит, она принадлежит Вешневу, и он с нею прыгнул с забора, и видите, куда она откатилась, когда он упал? Следователь попался молодой, факта этого не оценил, не исследовал, следственного эксперимента не провел, так что в «деле» мы соответствующего заключения не имеем. Но и без всякого заключения на основании показаний свидетелей и этого фото видно, что Эдуард Вешнев был вооружен.
— Вооружен? — тихо и как–то растерянно переспросила Ирина.
— Ничего тут не видно. — Егоркина несогласно помотала головой.
— Видно, Лида, видно: на анализе этих фотографий старик хотел строить защиту, да вот несчастье помешало. — Конопатов неожиданно усмехнулся. — Как затрублю, говорит, я в эту трубу, так все, говорит, и рухнет, вот так–то. Ну как, впечатляет снимочек?
— Версия, — важно вздохнула Егоркина.
— А почему же Скулов молчал, что Вешнев оказался на его участке вооруженным обрезком трубы? — недовольно спросила Голубова. — Это же принципиально меняет дело.
— Скулов умереть хочет, зачем ему говорить.
— Из–за выстрела в упор?
— Я сперва тоже думал, что из–за пусть случайного, но все же убийства, — сказал Юрий Иванович. — А потом понял, что не из–за Вешнева, а из–за цветов.
— Каких еще цветов, каких? — недовольно закричала Лида.
Ясное и простое дело начало на ее глазах усложняться, становиться каким–то двусмысленным и вроде бы уже и не «делом». Это выбивало из привычного всезнающего состояния, вселяло ненавистные сомнения, и Егоркина сердилась. А тут еще — цветы.
— Вот, дорогие женщины, клумба со всех сторон обснята, и все видно прекрасно. Нет на ней ни одного цветочка, ни единого. А где они и кто же их сорвал, какие с корнем, какие изломав? Сорвал их пострадавший Эдуард Вешнев, и находились они в его руках: на фото этого, понятно, нет, потому что «скорая» увезла Вешнева вместе с цветами.
Женщины молчали, осознавая предложенную им новую точку зрения как трагедию. И то, что эту точку зрения, эту принципиально новую версию убийства (им уже не хотелось даже про себя говорить «убийство», а хотелось — «несчастье») предложила не защита, а их же коллега, придавало ей особую убедительность. И все же настороженность, с которой исстари без всяких исключений встречается все новое, мешала, сердила и настораживала.
— Ну, чтоб из–за цветов, это вы загнули, — недовольно проворчала Лида.
