Михаил Алексеев - Наследники

— И вот теперь ваши дети с молоком! — сказал Петенька, выслушав до конца историю Добудькиной коровы.

— И хлопцы мои с молоком, и больным солдатам в санчасть жинка носит.

Свое пребывание в гостях у старшины Рябов и Сыч завершили прогулкой на берег моря, где они, околдованные его таинственностью, долго любовались сменой красок на далеком горизонте. Откуда-то из ледяной пустыни возвращались на радостно лающих лохматых собаках охотники.

Они что-то отрывисто кричали, бежали рядом с легкими упряжками, на которых чернело что-то длинное, привязанное веревками. Им навстречу из всех жилищ бежали к берегу женщины и дети и тоже кричали громко и весело.

Над морем пролетели невидимые реактивные истребители, оставив после себя звонкий, режущий ухо свист.

Всю дорогу до расположения полка Петенька Рябов думал об одной важной задаче, которую он сегодня решил для себя: хорошо жить в любом краю, если рядом с тобой живут хорошие люди, такие вот, как старшина Добудько, как его маленькая черноглазая жинка и озорные чукчата, как веселые охотники, которых они только что видели, как те летчики — им, наверное, холодно и жутковато там, на огромной высоте, но они не жалуются и спокойно делают свое дело, потому что так нужно.

От таких размышлений на душе у Петеньки стало как-то по-домашнему уютно, и его уже не страшило, как прежде, расстояние, отделявшее его от дома, где жила мать, где жили с детства знакомые и близкие люди. Он вспомнил о Селиване и подумал, что хорошо, если бы и ему пришли такие добрые мысли: от них, наверное, он поправился бы скорее.

А Петенькин спутник подумал о другом. Сыч вспомнил, что они забыли передать старшине привет от Селивана, и очень жалел об этом. У него даже мелькнула мысль, что, не сделай они такой оплошности, Добудько был бы еще более хлебосолен и, глядишь, дело не ограничилось бы одной поллитровкой. Однако эта мысль показалась Сычу столь грешной, что, опасаясь, как бы она не сорвалась с его языка, он наглухо захлопнул рот да так, молча, не отверзая уст, и прошагал всю дорогу. Петенька несколько раз пытался втянуть его в беседу, но безуспешно. В конце концов он разозлился и спросил:

— Ты что, онемел? Что ты молчишь, Сычина?

Но и этот вопрос был оставлен без ответа.

Рябов безнадежно махнул рукой:

— Ну и недотепа. Что со стеной говорить, что с тобой — все едино.

На следующий день в полку проводился смотр солдатской художественной самодеятельности.

Третья рота выступала последней и заняла такое же место, то есть самое последнее. Не спасли положение и сольные номера, с которыми выступили солдаты второго и третьего года службы, «старички», как называют их в роте, а кроме того, лейтенант Ершов, старшина Добудько, Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов, хотя солистам и нельзя было отказать в усердии. Длинный и гибкий, как жгут, Ершов показывал акробатические номера. Тарас Денисыч во всю силу своих легких пел «Взял бы я бандуру», однако перестарался и временами нажимал на явно неподходящие ноты. Петенька Рябов вышел с художественным чтением — продекламировал стихотворение Маяковского.

«Я волком бы выгрыз бюрократизм!» — закричал он несносным фальцетом и так ощетинился, что стал удивительно похож на злую собачонку, которая того и гляди вцепится в чью-нибудь штанину.

Должно быть, это не доставило слушателям большого эстетического удовольствия, потому что, когда Петенька кончил чтение, в клубе раздались жиденькие хлопки, да и те, видать, только ради приличия.

На сцену вышел конферансье и громогласно объявил:

— Художественный свист. Выступает рядовой Иван Сыч!

По залу прошелестел смешок, очевидно вызванный странной фамилией и редкостным ее соответствием внешнему обличью солиста.

Сыч был не робкий малый, но смех испугал и его, к тому же на эстраду он вышел первый раз в своей жизни.

К нему бойко подбежал конферансье, посовещался о чем-то и, весь сияя, еще раз возвестил:

— Русская народная песня «Вечерний звон»!

Губы Сыча вытянулись и сделали трубочку, а затем раздался такой разбойный посвист, что стоявшие у дверей шефы полка, чукчи из поселка, переполошились и выскочили в фойе, а те, что сидели на почетных местах, поближе к сцене, поспешили заткнуть уши. Председательствующий в жюри подполковник Климов испуганно замахал руками, давая знать «артисту», чтобы он свистел потише. Однако Иван понял его знаки как поощрение и засвистел еще громче, так что в его исполнении задушевная мелодия жалующейся на что-то человеческой души превратилась в лихую ямщицкую песню.

Вместо аплодисментов в клубе, сотрясая его стены и потолок, долго не умолкал гомерический хохот обливающихся слезами и поджимавших животы солдат. С мест то в одном, то в другом конце зала слышались выкрики:

— Би-и-ис!

— Давай еще-о-о!

— Сыч, голубчик, выдай!!!

— Свистни, Ваня, чтоб всем чертям тошно стало!

— Не подкачай, друг!

— Просим! Проси-и-им!!!

Иван собирался было вновь выйти на сцену, но его вовремя подцепил своими железными пальцами Добудько:

— Куда ты? Хиба з ума сошел? Хай Агафонов выходит!..

На Алешу Агафонова третья рота делала, и не без основания, главную свою ставку. Агафонов привез с собой из дому саратовскую гармонь и играл на ней поистине виртуозно. Он и сам знал, что во всем полку едва ли найдется человек, который смог бы сравниться с ним в его искусстве. Поэтому он вышел на сцену спокойно, с достоинством поклонился, сел на стул и, чуть приподняв к правому уху диковинный свой инструмент, медленно растянул мехи…

Задрожали едва слышимые звуки. Клуб притих выжидая.

А гармоника то поет что-то тихое и задумчиво-грустное, то, вздохнув в последний раз, начинает буйствовать неудержимо-веселым всплеском своих переливчатых голосов, то опять стихнет и ведет вас куда-то, ласковая и целомудренно-строгая, то заплачет навзрыд и потом, судорожно вздрагивая, долго еще всхлипывает…

Бледный Агафонов встал со стула и молча, в полной тишине, поклонился завороженному залу. И только когда он ушел, загремели аплодисменты, долгие, неистовые.

Как и предполагалось, этот номер получил самую высокую оценку жюри и был включен в программу смотра полковой художественной самодеятельности, который будет проводиться в масштабе армии.

Однако, как бы ни были хороши выступления Агафонова и лейтенанта Ершова, они все же не могли изменить общего результата: третьей роте пришлось примириться с последним местом. Это опечалило всех. К тому же возникло опасение за гармониста.

— Заберут у нас его в ансамбль, — сказал Ершов, особенно близко к сердцу принявший неудачу роты. — Вспомните, товарищ подполковник, столько таких вот талантливых ребят у нас уже утянули.

— Что поделаешь, Ершик? Большим талантам — большое плавание. Так ведь?

— Так-то оно так. Да жалко! — сказал лейтенант и вдруг спросил обиженно: — А почему, товарищ подполковник, вы нашу роту на последнее место определили?

— Потому что она сама этого захотела, — улыбнулся Климов. — Подтянуться нужно, товарищ лейтенант. Лучшая рота в батальоне по боевой и политической подготовке, а вот с самодеятельностью плоховато. Нужно, нужно подтянуться!

— Треба! Это уж точно! Только… — заговорил было Добудько, но сразу же умолк.

Провал некоторых, например сольных, номеров старшина объяснял недостаточной подготовленностью публики, а также тем, что рота выступала позже всех, когда и слушатели, и члены жюри были сильно утомлены и в большей мере утратили объективность в оценке выступлений. Но из педагогических соображений Добудько не стал говорить о своих предположениях ни Петеньке Рябову, ни Сычу, ни другим участникам самодеятельного коллектива: чего доброго, еще зазнаются.

После смотра Климов решил походить по казармам. Уже перед самым отбоем заглянул он и в третью роту.

— Дежурный, на выход! — крикнул дневальный, увидев входившего подполковника, и приготовился было скомандовать: «Рота, смирно!», но Климов остановил его рукой и тихо сказал:

— Вольно, вольно.

Поздоровавшись с солдатами, он пошел вдоль коек.

На некоторых кроватях висели какие-то деревянные бирочки. Климов наклонился к одной и прочел:

«Здесь спит отличник ефрейтор Антипенко».

По соседству стояла койка отличника боевой и политической подготовки сержанта Ануфриева, о чем свидетельствовала такая же надпись.

Климов пожал плечами.

— Что это у вас за эпитафии? — спросил он у сопровождающего его лейтенанта Ершова, указывая на дощечки.

— Отличников прославляем, товарищ подполковник! — с радостью доложил Ершов, явно рассчитывавший на похвалу.

— Это ты, Андрюша, придумал? — тихо, чтобы не слышали солдаты, спросил Климов.