Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
— Павлик заболел. Не отпускает ни на шаг, даже обед не дает приготовить. Просит рассказать о богах и гигантах, спрашивает, когда с дядей Аликом снова пойдем т у д а.
Я съездил в музей, сфотографировал слепки и принес Павлику фотографии. Он был счастлив. Даже положил их к себе перед сном под подушку, случайно смял, рыдал от горя, так что пришлось напечатать новые.
Позже отец привез ему из Берлина набор открыток, но именно мои снимки и поныне стоят за стеклами его книжных полок, хотя немецкие фотографии сделаны с подлинников и без искажения пропорций (я ведь снимал снизу вверх).
Настороженные отношения между Базановым и Январевым все-таки бросили, очевидно, незримую тень на мимолетную близость их жен, ибо в течение последующих лет я ничего не слышал от Ларисы ни о Ирочке Январевой, ни о ее маме.
Два года назад Ирочка вновь объявилась. Они с Павликом случайно встретились на улице, узнали друг друга, обрадовались, и у них сразу началось то, что обычно начинается в таких случаях.
Как-то в моем присутствии Павел с гордостью показывал фотографии слепков совсем уже взрослой Ирочке, которую он называл почему-то Пакс. Я не сразу догадался, откуда взялось это придуманное им для нее второе имя, но потом сообразил: из греческой мифологии, — должно быть, не без влияния незапланированных уроков, весьма неумело преподанных маленькому Павлику в последнем зале слепков на втором этаже Музея изобразительных искусств.
Еще больше взволновало и растрогало то, что Павлик решил повести Ирочку т у д а, чтобы показать богов и гигантов, которых давным-давно показывал ему я. Разумеется, у них был бурный роман, и Лариса делилась со мной своими опасениями.
— Ну что, Павлик, дорогу найдешь? — спросил я.
— Я там каждый месяц бываю.
Не удалось подколоть.
— Завтра пойдем, сразу после школы.
— А уроки?
Лариса бросает беглый взгляд на меня, потом на Павлика, Ирочку.
— Мы уже часть на послезавтра сделали.
Лариса всматривается в их возбужденные лица, невидящие глаза и понимает, что в комнате Павлика они занимались совсем не уроками, но и запретить идти в музей, если у ребят возникло такое желание, она не хочет.
— Разве кто-нибудь из вас нуждается в помощи? — спрашивает осторожно.
— При чем тут это? — горячится Павлик. — Просто вдвоем уроки делать быстрее.
— Понятно, — говорит Лариса и останавливает пристальный взгляд на Ирочке. Та вспыхивает. — Только не морочь мне голову, Павел. И мы были молодыми. Гуляли, ходили в музеи. А уроки делали отдельно. У дяди Алика спроси.
— Да, — бормочу я, — мама права.
— В музей мы с Пакс все равно пойдем, — твердит свое Павлик.
Узнаю Базанова, его напор, его горячую кровь.
— Конечно. Разве кто против?
— Если меня отпустят, — скромно замечает Ирочка.
— Ничего, я позвоню твоей маме.
Лариса с удовольствием играет роль строгой, но справедливой матери взрослого сына, хотя мне она никогда не переставала казаться девушкой, постоянно нуждающейся в защите и родительском руководстве.
— Представляете, дядя Алик, Пакс не видела алтаря Зевса. И еще надо будет повести ее к поздним французам, — озабоченно сообщает Павлик, словно затем только, чтобы подчеркнуть: мы с ним — ветераны, завсегдатаи музея, которым знаком каждый его уголок.
— Ей не понравится алтарь Зевса.
— Почему вы так думаете? — бледное лицо Ирочки обиженно вытягивается.
— Потому что ты Пакс, — смеется Павлик. — Верно, дядя Алик?
— А ведь Пакс, если не ошибаюсь, — дочь громовержца, — подыгрываю ему я.
— Не слушай их, Ирочка, — говорит Лариса. — Мужчины слишком развоображались. От всех этих битв, жестокостей становится холодно и неуютно жить на земле.
— Родители точно сговорились. Отец тоже: жить не хочется. В Пергамском музее, говорит, думал о фашизме. Представляете, дядя Алик? Быть в Пергамском музее — и думать такое. Он мне открытки оттуда привез. Вот. Селена на лошади. У нас ее нет. А это Никс. Смотрите!
Теперь мне уже казалось, что воспаленные губы, возбужденное лицо и сияющие глаза Павла — не от совместного с Ирочкой приготовления уроков, но от волнения, связанного с воспоминаниями о большом Пергамском алтаре. Волнения, которое тотчас передалось мне.
Я часто потом размышлял над этими его словами. Такому сильному, мужественному человеку, как Базанов, прирожденному борцу и победителю, темы войны, борьбы, насилия и победы казались слишком мрачными, они угнетали Виктора, в то время как нам, людям сугубо домашним и мирным, воинственные сюжеты скульптур алтаря Зевса давали богатую пищу для сердца, ума и воображения.
Несмотря на внешнее сходство, Павлик и его отец представляли собой полную противоположность друг другу. Виктор был человеком действия, гигантом, способным вынести на своих плечах груз жестокой многолетней борьбы, а его сын — начитанным, хрупким мальчиком, похожим на богиню ночи Никс. Его уважение к отцу окрашивалось едва приметным чувством обиды — вроде той, какую испытывает маленький обитатель пионерского лагеря, дождавшийся приезда родителей. Он страстно мечтал об этом дне, готовился к нему, собирал цветы, перечитывал родительские письма, и вот наконец они приехали. Завидев их издали, еще за железной оградой лагерной территории, он бросается со всех ног навстречу, повисает на шее матери, отца, не знает, куда девать себя от переполнившей его радости, но после первых же объятий и поцелуев выясняется, что несколько его мелких просьб не выполнено, забыто, не учтено. И вдруг становится совершенно ясно, что письма его читались невнимательно, родители собирались в спешке, что все эти фрукты, книжки, печенье, конфеты покупались наспех, после работы, в последнюю минуту, между прочим. Рассеянный взгляд отца. Поглядывание на часы. И хочется все бросить, расплакаться, убежать…
— Прекрасно, что ты покажешь Ире музей, — сказала Лариса. — Но лучше бы в воскресенье.
— В воскресенье там народу полно. Сплошные экскурсии.
Давно ли Лариса, маленький Павлик и я вот так же всерьез и долго обсуждали, когда пойти в музей? Смутные времена, институтские битвы — все это тоже было вчера, во всяком случае, совсем рядом, но только теперь я чувствую себя как бы отделенным от того времени звуконепроницаемой, пуленепробиваемой перегородкой. Все еще вижу людей, которые ходят, разговаривают, кричат, спорят, но оттуда не доносится ни звука. Там у меня не осталось ни друзей, ни врагов, и мои воспоминания ничем не грозят: ни счастьем, ни горем. Жизнь по эту сторону перегородки может и вовсе не сообщаться со старой жизнью. Стоит повернуться спиной — и ее словно не существует. А в новой моей, радостно полупустой жизни, как в еще не захламленной квартире, сияет другой свет, здесь иной воздух, и человеческие голоса в ней звучат раскатисто и свежо.
Вместе с завершением работы по подготовке выставки я окончательно разделывался со своим прошлым, центр моей жизни перемещался во времени и пространстве (я чувствовал это прямо-таки физически!), и теперь она почти вся была сосредоточена в женщине, которую я любил, и в том существе, которому надлежало явиться на свет.
По негласному уговору так или иначе связанные с Виктором дела велись через Павлика. Лариса была еще слишком слаба, и никто из нас, ее друзей, не хотел причинять ей боль лишним напоминанием.
Базанова-младшего я предупредил о своем приходе по телефону. Лариса встретила меня без улыбки, но за последний год я успел привыкнуть к застывшему выражению ее лица, неподвижным глазам, чуть встрепанным, поседевшим наполовину волосам и медлительным, будто во сне, движениям. Память уже не связывала эту Ларису с той красавицей, из-за которой когда-то я сходил с ума.
Я обнял ее, поцеловал и почувствовал холодное прикосновение губ. Из своей комнаты вышел Павлик, мы пожали друг другу руки, а следом за Павликом из другой комнаты выбежало очаровательное кудрявое существо в белом кружевном платье — самая юная представительница базановского семейства. Она остановилась в нерешительности, не зная, как вести себя при постороннем. Старший брат погладил ее по головке:
— К нам дядя Алик пришел.
Павлик стал совсем взрослым. Окончив школу, он поступил в Московский университет на исторический факультет.
— Тебя можно поздравить?
— Спасибо.
— Только что за профессия для мужчины, — подшучивал я над ним. — Кому теперь нужны историки, Павлик? Да еще в таком количестве. Переходи на другой факультет, пока не поздно.
Я был рад за него. И за себя — самую малость. Мне хотелось, чтобы его профессиональная судьба сложилась счастливо, чтобы он нашел в себе достаточно сил и мудрости, а в окружающих — понимание, поддержку и стал настоящим историком, Геродотом нашего времени.
