Андрей Упит - Северный ветер
Двое матросов уже повернулись и уходят, остальные плетутся за ними, понурив головы.
Толстяк сует руку в карман и вытаскивает трубку.
— Эту штуку прибережем для другого раза, — смеется он. — Ну, пусть кто-нибудь скажет, что такая трубка не может пригодиться. — Из другого кармана он достает папиросу и закуривает.
Не говоря ни слова, Зиле всем по очереди крепко пожимает руки.
15
Спустя три дня в усадьбе Крии полно матросов. Следствие и допрос ведет сам князь.
Матросы обшаривают все углы, закоулки, чердаки. Ковыряют штыками стены. Опрокидывают копну соломы и раскапывают под ней непромерзшую землю. На гумне и в хлеву перетряхивают сено и корма. Но ничего подозрительного найти не могут.
Князь Туманов и в изворотливости и в беспощадности уступает фон Гаммеру. Тот теперь со своим отрядом переброшен в Тукумский уезд, где требуется твердая рука для расправы над участниками крупного восстания. Князь допрашивает всех обитателей усадьбы вместе и порознь, но ничего путного добиться не может. Запорошенные следы в лесу и на дороге как будто говорят о том, что где-то поблизости было убежище лесных братьев. Однако явных доказательств нет. Князь Туманов уже несколько раз собирался арестовать Вилниса. Но, глядя на его убогое хозяйство и внимательно присмотревшись к его близким, он оставляет свое намерение. Теперь он несколько глубже разобрался в истории здешних беспорядков, в их причинах и поэтому не может быть столь неумолимо суровым и безжалостным.
Правда, весьма подозрительно укрывательство раненого Акота. Совсем нетрудно раскрыть его настоящее имя и судьбу. Неправдоподобно звучит рассказ о том, будто его расстреливали в лесочке за станцией, но он уцелел, блуждал по лесам в поисках лесных братьев и случайно забрел в Крии. Однако дольше допрашивать его немыслимо. Он такой хилый и желтый, как пергамент. Дышит тяжело и говорит еле слышно. Видимо, дни его сочтены. Бесчеловечно было бы мучить того, кого сама судьба пыталась вырвать из когтей смерти. Здесь он безвреднее грудного ребенка. Пусть уж дожидается своего часа.
И князь со своими матросами уезжает. В усадьбе снова пусто и тихо. В десять раз тише, чем раньше. Будто все вокруг вымерло. Вилнис по-прежнему молчалив. Индрик сидит, скорчившись, занятый своими думами. Старая Ильза по-прежнему сердито бранит скотинку. К весне коровам уже ничем не угодишь. Сено раскидано, слегка обгрызенные, мерзлые бураки валяются в кормушках. Молока дают совсем мало. Шерсть у овец торчит клочьями. Лучшая свинья задавила двух поросят, а их всего было восемь…
Дом оживает только по субботам к вечеру, когда из школы возвращается Майя. Грозные события не убили в ней жизнелюбие и веселость. По-прежнему она властно командует Индриком, и в такие минуты даже Вилнис иногда вставляет словечко.
В воскресенье с самого утра Майя присаживается на кровать Акота, у его ног. И, как обычно, начинает рассказ обо всем, что случилось за неделю. Ее только удивляет, почему он так тихо лежит и такой неразговорчивый. Порой она даже обижается и начинает тормошить за рукав.
— Ты! Почему молчишь? Уснул? Как можно лежать так целый день?
— А ты рассказывай, я слушаю… — еле-еле шепчет он.
Она с минутку еще болтает. Потом, подумав о чем-то, опять спрашивает:
— Почему ты так тихо говоришь?
И, видя, что он только шевелит губами, не произнося ни звука, Майя обращается к Ильзе:
— Тетушка Ильза, он больше не хочет разговаривать со мной.
— Оставь ты его, детка, в покое. Ему тяжело, потому он и не разговаривает.
Уже несколько дней Ильза замечает, что больной странно поблескивающими глазами смотрит в одну точку. Многое она перевидала на своем веку и знает, что означает такой взгляд.
Как-то утром его находят мертвым. Кажется, будто он уснул спокойным, безмятежным сном. Глаза прикрыты, губы плотно сжаты, только в уголках засохла кровавая пена. Руки так крепко сцеплены, что приходится разжимать их силой, чтобы уложить по бокам. Не осталось и следа от судорог, которыми смерть душила жертву.
Вот и не стало у тетушки Ильзы еще одного сына. И одним злодеем, бунтовщиком на свете меньше…
Лесные братья в усадьбу больше не заходят. На самом краю лощины, на крохотной треугольной полянке прорубили они в мерзлой земле могилу Акоту. Мать его живет где-то далеко, некому известить ее о смерти сына. Да и не все ли ему равно теперь, где зароют.
— Здесь он будет лежать на самой границе, — говорит Толстяк, дымя папиросой. — На рубеже двух волостей и двух революций.
— Я бы сказал: на рубеже двух эпох, — задумчиво произносит Мартынь.
— Жаль, что тебе будущее кажется слишком далеким. Ты стал удивительно консервативен.
Мартынь пожимает плечами.
Могила удачно расположена между елью и березой.
— Тут над ним всегда будет зелень, — говорит Зиле. — Ни венков, ни цветов. Да так оно и полагается честному лесному брату. Пусть сама природа украшает его могилу. Летом в ногах у него будет шелестеть береза. Зимою ель укроет голову от снега. Спи спокойно, дорогой брат. Мы тебя похоронили как надо!
У молоденького Сниедзе видны на глазах слезы, хотя он мужественно силится скрыть их.
— Ты сделай весной оградочку вокруг, чтобы скот не потоптал могилу, — говорит Мартынь Индрику.
— Э-э, — отзывается тот, мрачно уставясь в землю.
Медленно бредут лесные братья к своему убежищу. Им некуда спешить. И так от безделья время тянется мучительно долго…
Через несколько дней Мартынь Робежниек приходит взглянуть на могилу и с изумлением видит в двух шагах от холмика сидящую на камне незнакомую женщину. Опустив голову на руки, она так глубоко задумалась, что не слышит шагов Мартыня.
— Как ты сюда попала? — удивляется Мартынь.
Та испуганно вскакивает и нервно теребит пуговицы полушубка.
— Мне рассказали… Я просто так…
— Майя? — Лоб Мартыня прорезает глубокая складка. — Значит, девчонка все-таки болтает. Ни на кого нельзя положиться.
— Нет, нет, не Майя. — Женщина говорит торопливо, захлебываясь словами. — Кроме меня, никто не знает. А я никому не скажу. Так хотелось поглядеть. Я уж давно слышала, что он в Криях лежит.
— Кто ты ему? Сестра?
Девушка густо краснеет.
— Нет… Я ему никто. Мы только были знакомы… Два года прожили в одной усадьбе. Вместе в школу ходили…
— Так… — Мартынь ногой приминает откатившийся мерзлый ком земли и поворачивается, хочет уйти. — Вот так скоро вся волость узнает. Эх, да не все ли равно? Скверно только, если начнут раскапывать, — они ведь и мертвых не оставляют в покое.
Девушка несколько шагов идет за ним по пятам.
— Ты не можешь сказать, где сейчас находится мой брат?
— Твой брат? Кто их знает, где они — ваши братья. И отчего ты спрашиваешь у меня? Разве ты меня знаешь?
— Кто ж тебя не знает. Ты Мартынь Робежниек.
— Верно. А твоего брата как звать?
Девушка перестает теребить пуговицы полушубка и стоит понуро, опустив руки.
— Я сестра Витола…
— А… Тогда я понимаю, почему ты меня знаешь и зачем пришла сюда.
Она опускает голову еще ниже.
— Нет, нет… — бормочет она дрожащим голосом. — Не думайте так… Я никого не предавала…
— И ты хочешь меня убедить, что люди зря говорят?.. Ну и глупа ты, девушка, хоть и в большой чести у солдат и офицеров. Можешь нашептывать им свои тайны хоть за тремя стенами, народ все равно узнает. Каждая ель в лесу шумит о ваших кознях. Невинная кровь из-под снега вопиет на весь свет. Вас и могила не укроет от народного гнева.
Он зловеще страшен в ярости, и слова его, как кнутом, секут Альму по лицу. Задрожав всем телом, она крепко-крепко сжимает руки. А голос звучит ясно и твердо:
— Я никого не предала и не предам. Моя мать… Я знала, но ничего не могла поделать. Как я могу ей помешать… И потом… — Голова ее снова опускается. — Я и не думала об этом. Гуляла тогда с этими… солдатами… А теперь ушла от нее. Поступила к Подниекам.
— К Подниекам? Ну да, как раз самое подходящее место для таких, как вы. Впрочем, куда бы вы ни пошли, из своей шкуры вам не вылезти, от себя не убежать. И что вы за люди? Бароны глумятся над вашими отцами и матерями. Кровью ваших братьев залиты все дороги вокруг. А вы? Надеваете выстиранные блузки, чтобы убийцам было обо что вытереть окровавленные руки. Открыто, хуже, чем уличные девки, бегаете вы за ними, пусть, мол, забудутся после чудовищных зверств…
Альма стоит, сгорбившись, закрыв лицо ладонями.
— Казните нас… — шепчет она.
— Казните… Пуля революционера слишком чиста для вас, и вы не достойны ее… Почему же ты не защищаешься? Скажи, что я лгу. Скажи, что вас несправедливо оклеветали, что вы все те же прекрасные девушки, о которых сложил народ песни. — С нескрываемым отвращением глядит он на эту поникшую фигуру. — Неужели ради таких мы боремся, рискуем жизнью, скрываемся в лесах, словно дикие звери. Будь вы постарше, можно было бы подумать: барские прихлебатели. Тогда понятно было бы, что яд у вас в крови. Что ж, когда нарыв на теле народа лопается, весь гной выходит наружу… Но ведь вы скорее зеленые ростки, растоптанные грубым сапогом…
