Василий Шукшин - Киноповести
А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.
Перво-наперво он шикарно оделся...
Шел по улице небольшого деревянного городка, по деревянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе — руки в карманах.
Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, облокотился возле окошечка и стал считать деньги.
— Деньги передать Губошлепу,— прочитала девушка за окошечком.— Губошлеп — это фамилия, что ли?
Егор секунду-две думал... И сказал:
— Совершенно верно, фамилия.
— А чего же вы пишите с маленькой буквы? Ну и фамилия!
— Бывают похуже,— сказал Егор.— У нас в тресте один был — Пистонов.
Девушка подняла голову. Она была очень миленькая девушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком.
— Ну и что?
— Ничего. Фамилия, мол, Пистонов.— Егор был серьезен. Он помнил, что он в шляпе.
— Ну и... нормальная фамилия.
— Вообще-то нормальная,— согласился Егор.
И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился.
— Скажи, пожалуйста,— сунулся он в окошечко,— вот я приехал с золотых приисков, но у меня совершенно тут никаких знакомых...
— Ну и что?— не поняла девушка.
— У вас есть молодой человек?— прямо спросил Егор.
— А вам что?— Тупоносенькая вроде не очень удивилась, а даже оставила работу и смотрела на Егора.
— Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу?
— Гражданин!..— строго повысила голос девушка.— Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите.
Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо было оставлять даже работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки?
— И сразу на арапа берут!— негромко возмущался он — «Гражданин!..» Какой я вам гражданин?— Я вам — товарищ и даже друг и брат.
Девушка опять подняла на него большие серые глаза.
— Работайте, работайте,— сказал Егор.— А то только глазками стрелять туда-сюда!
Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.
— Шляпу, главное, надел,— не удержалась и сказала она, не глядя на Егора.
И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.
— Шалашовки!— ругался Егор, выходя с почты.— Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Краковяк!..— Он зашагал к вокзальному ресторану.— Польку-бабочку!— Он накалял себя. В глазах появился блеск, который свидетельствовал, что душа его стронулась и больно толкается в груди. Егор прибавил шагу.— Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак.
И дальше он вовсе бессмысленно бормотал под ногу, что влетит в голову:
— Парьям-па-пам, тарьям-папам!... Тарьям-папам-па-пам-папам...
...В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять рублей и сказал:
— Спасибо. Сдачи не нужно.
Официант даже растерялся...
— Очень благодарю, очень благодарю...
— Ерунда,— сказал Егор.
И показал рукой, чтоб официант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом.
— Я приехал с золотых приисков,— продолжал Егор, изучая податливого человечка,— и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак? '
Официант машинально оглянулся...
— Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку.— Егор вынул из кармана довольно толстую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок.— А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?
Официант, при виде этой пачки, тоже очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.
— Сергей Михайлович.
— А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Севере...
— Я, кажется, придумал,— сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал.— Вы где остановились?
— Нигде. Я только приехал.
— По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка — в честь прибытия, так сказать.
— Да, да, да,— заволновался Егор.— Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понравились! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги!
Михайлыч искренне посмеялся.
— А?— еще раз спросил Егор.— Чего смеешься?
— О'кэй!— весело сказал Михайлыч.— Ми фас поньяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Михайлыч и заходила и что-то тихонько спрашивала Ми-хайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.
— Але-о! Любаша!..— кричал Егор.— Я говорю: я в военкомате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь допоздна. Да, да.— Егор кивнул Михайлычу.— Да, Любаша!..
Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора... И когда был рядом, громко крикнул:
— Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!
Егор кивнул ему головой, что — «хорошо», и продолжал разговаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.
— Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно. Да, да...
Егор долго слушал и «дакал». И улыбался и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: — Беспокоюсь, говорит. И жду.
— Жди жди, дол...— подхватил было угодливый Михалыч но Егор взглядом остановил его.
— Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..
— Ну дает!— прошептал в притворном восхищении Михайлыч — Волнуюсь, говорит!..— И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он старался.
— Ночую-то? А вот тут где-нибудь на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!..
У Егора это рванулось так искренно, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех.
— До свиданья, дорогая моя! До свиданья, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До свиданья.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча — смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесткость, строптивость.
— Да...— сказал Егор очнувшись.— Ну, что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?
— Все готово.
— Халат нашли?
— Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни у кого!
— А ну?
Егор надел длинный какой-то халат, стеганый, местами вытертый... Огляделся.
— Больше нигде нету,— оправдывался Михайлыч.
— Хороший халат,— похвалил Егор.— Нну... как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты...
Егор полулег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и дорожил:
— Народ для разврата собрался!
— Давай,— кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь... И Егор, в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
«Развратничать» собрались диковинные люди, больше пожилые. Были и женщины, но какие-то на редкость все некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторопел, но вида не подал.
— Чего взгрустнули?!— громко сказал Егор.
И прошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
— Да-а,— не удержался он.— Сегодня мы оторвем от хвоста грудинку. Ну!.. Налили.
— Мил человек,— обратился к нему один пожилой, старик почти,— ты объясни нам: чего мы праздноваем-то! Случай какой... или чего?
Егор некоторое время думал.
— Мы собрались здесь,— негромко, задумчиво, как на похоронах начал Егор, глядя на бутылки шампанского,— чтобы...
Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения.
— Братья и сестры,— проникновенно сказал он,— у меня только что... от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу.
Егор говорил серьезно, крепко, даже торжественно. Он даже несколько прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех.
— Весна...— продолжал он.— Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые...— Егор чего-то вовсе заволновался и помолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
— Троица скоро, чего же,— сказал кто-то за столом.
— Можно идти и идти,— продолжал Егор.— Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился — там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как курва, говорю и стыжусь своих же слов!
