Виталий Закруткин - Плавучая станица
Думая о Никите Ивановиче, любуясь его руками, Зубов спрашивал себя: «А я так могу?» — и со стыдом признавался себе, что еще не может так работать, что ему не хватает выдержки, опыта, настойчивости.
«Нет, нет, еще до этого далеко, — думал Василий, — мне еще многого не хватает. Я тороплюсь, уступаю своей нетребовательности, горячусь. Так нельзя. Надо научиться побеждать в большом и в малом…»
Однажды на участок, где строился инспекторский дом, забрел Пимен Талалаев. Сторонясь людей, он отлеживался в балагане у паромщика и, изнывая от тоски и скуки, решил побродить по острову. Увидев, что Никита Иванович работает один, Пимен подошел к нему и молча присел на штабель досок.
— Мастеруем? — равнодушно кивнул он.
Старый плотник угрюмо посмотрел на него из-под козырька полинялой фуражки и ничего не сказал.
— О-хо-хо! — вздохнул Пимен. — А я вот места себе не нахожу, ослаб вовсе… ноги, можно сказать, отнялись.
— Голова у тебя, дурака, отнялась, — буркнул Никита Иванович.
Пимен удивленно посмотрел на него:
— Чего ты?
— Ничего…
Никита Иванович и Пимен Талалаев жили по соседству и хорошо знали друг друга, хотя в последние годы встречались редко, так как старик плотник работал в колхозной мастерской, а Пимен днем и ночью крутился на реке.
— Не, ты все ж таки скажи, — настойчиво повторил Пимен.
Фуганок летал в жилистых руках плотника, на землю атласными завитками сыпались сосновые стружки.
— Чего там говорить, — отмахнулся Никита Иванович, — одно слово тебе скажу: дурак…
Пимен промолчал. Там, в полутемном балагане деда Авдея, он уже не раз, проснувшись на пахнущих гнильем нарах, кряхтел, вздыхал, сплевывал на земляной пол горькую от махорочных корешков слюну и проклинал себя, сам не зная за что. Он все еще считал себя правым, ненавидел Зубова, Антропова, Мосолова, Груню, Степана Худякова, всех ловцов своей бригады, каждого, кто, по его мнению, в подметки ему не годился, но работал, в то время как он, опытный рыбак, мертвяком лежал в балагане.
Уже много ночей подряд, поворочавшись на нарах, он выходил на берег, молча слушал мерное поскрипывание уключин на рыбацких каюках, жадно вдыхал запах свежей рыбы и, опустив лысеющую крепкую голову, нудно ругался и до рассвета бродил по влажному, упругому песку, напряженно думая о том непонятном, что с ним произошло…
— Не, ты все ж таки скажи, — с упрямой злобой повторил он, поглядывая на Никиту Ивановича, — за что меня дураком обозвал?
Отложив очищенную доску, Никита Иванович погладил ее ладонью, быстро спилив края, приметал к подоконнику и наложил на него старенький плотницкий уровень. Подвижное пятнышко воздуха в уровне, поколебавшись, легло точно между двумя черточками в стеклянной трубке.
Никита Иванович исподлобья посмотрел на Пимена:
— Вот… Видал ты такой инструмент? Называется уровень. Им, этим инструментом, мастер ровность определяет. Ежели же, скажем, дерево не станет ровно, а кособочит — мастер его подпиливает, стесывает, молотком подбивает, чтобы оно не кривуляло и красоты строения не паскудило…
— Чего ты мне басни рассказываешь? — мрачно усмехнулся Пимен. — Я сам этот уровень сто раз в руках держал.
Старик присел на штабель рядом и заговорил, строго и сумрачно глядя в глаза Талалаеву:
— Так вот, имей в виду, Пимен Гаврилов, так оно и с тобой получилось… Люди до твоей личности такой же невидимый уровень приложили, и ты им отразу всю свою кособокость показал: куда ты хитнулся и сколько на тебе корявых сучков понатыкано… Сдумали они тебя маленько подправить, людскую ровность тебе придать, а ты, как дурной пень, корневищем своим уперся, будто бог тебя от твоего рождения косо прибил, да еще здоровенными ржавыми гвоздищами… Ну, чего ж было с тобой делать? Взяли тогда топор, лом под тебя подложили и рванули со всеми твоими сучками, чтоб ты, значит, красоты нового строения не паскудил… Так и оказалось, что ты кругом как есть дурак. И нечего тебе жалиться на кого-то. Жалься теперь на себя, потому что ты косой и неправильный человек.
Пимен ошеломленно отодвинулся от старика и диковато взглянул на его строгое, старчески чистое лицо.
— Это как же понимать надо? — пробормотал он.
— Вот так и понимай, как сказано, — отрезал Никита Иванович.
— А ты знаешь, что меня с бригадирства скинули, перебросили до баб в сетчиковую бригаду, а теперь и оттудова гонят?
— Кто ж тебя гонит?
— Все гонят. Ты, говорят, нам негож, потому что ты, дескать, хищник и симулянт. А я на ноги слабый стал и работать не сдюжаю. В нутре у меня болит, а они ничего не берут во внимание.
— Брешешь ты, Пишка, — сердито сказал плотник, — людей и себя обманываешь, воду каламутишь. Никакой в тебе болезни нет, и ты здоровей меня в сто раз. А на болезнь свою ты киваешь потому, что злоба на людей тебя точит и ум твой мутит. Ты, видать, думаешь, что все люди кривые, один ты ровный? Оно же, имей в виду, как раз обратно получается: рыбаки по новой, ровной дороге пошли, а ты все косыми тропками путляешь и выпрямить себя не хотишь…
Сунув руки в широкие раструбы валенок, Пимен потускнел и притих. В словах старого плотника он еще раз увидел ту жестокую правду, которая в последнее время выгоняла его по ночам из балагана и заставляла ходить взад и вперед по берегу, ревниво всматриваясь в мерцание недоступных рыбацких костров на Тополихе.
— Нет, Иваныч, — тоскливо вздохнул Пимен, — теперь уже мне поворота нема. Люди на меня озлобились и духа моего не выносят. Негодящий, говорят, человек. Степка Худяков от меня отказался, бабы в один голос требуют, чтоб правление выгнало меня из сетчиковой бригады, а Архип Антропов — тот и вовсе чертом глядит…
Приложив ладонь к глазам, Никита Иванович стал всматриваться в вербовые заросли:
— Вот он аккурат идет.
— Кто? — привстал Пимен.
— Архип Иванович.
Пимен хотел было скрыться. Не простившись с плотником, он заторопился, пошел по тропе к реке, но не успел уклониться от встречи с Антроповым. Тот, шелестя мокрыми штанинами и спущенными до земли голенищами резиновых сапог, шел к Никите Ивановичу и столкнулся с Пименом у ворот инспекторского дворика.
Загородив Пимену дорогу, Архип Иванович остановился.
Испытующе взглянув на заросшее щетиной, похудевшее лицо бывшего бригадира, Архип Иванович сказал сквозь зубы:
— Здорово, Талалаев.
— Здорово, — ответил Пимен, опуская голову.
— Чего ты? Болеешь все?
Пимен метнул на него взгляд исподлобья:
— Так… чего-то не сдюжаю…
— Угу…
Архип Иванович шагнул ближе:
— Вот чего. Сетчики требуют вовсе исключить тебя из колхоза. Завтра разбирать будем. Ни одна бригада не хочет тебя принимать.
Щеки Талалаева стали серыми. Пришло то, чего он боялся больше всего и чего не мог предотвратить, так как знал, что люди перестали ему верить и отказались от него.
Подняв помутневшие глаза, он растерянно спросил:
— А как же будет? Я ж того… пятьдесят годов на баркасе…
Архип Иванович положил ему па плечо тяжелую руку.
— Вот, Пимен Талалаев, — сказал он, — ты сам осудил себя… И все ж таки я… это самое… хочу спробовать последний раз…
И отрубил, приблизив к Пимену смуглое, твердое, как речной камень, лицо:
— Ежели дашь обещание… пойдешь в мою бригаду…,
Пимен медленно снял с плеча руку Антропова и, отворачиваясь, глухо сказал:
— Спасибо, Архип.
Никита Иванович не слышал, о чем они говорили, но, искоса следя за ними, видел, как они вместе пошли в станицу.
Он поднялся со штабеля, вздохнул и пробормотал, жмурясь от солнца:
— Видишь, как получается… Самое непотребное дерево можно поставить по уровню, ежели у мастера настоящая рука.
Дом на острове вырастал с каждым днем. Его поставили на высокие, двухметровые, сваи, накрыли белой этернитовой крышей, у переднего фасада пристроили застекленную веранду.
Когда все было закончено, Никита Иванович, собрав в корзину стружки, затопил маленькую кафельную печь, вышел во двор, полюбовался тающим над трубой облачком дыма и строго сказал Зубову:
— Готово жилище. Можно вести хозяйку.
— Какую хозяйку? — смутился Василий.
— А это уж я не знаю, — сухо сказал мастер, — только без хозяйки дом не дом…
Он аккуратно вложил в мешок инструменты, взвалил его на плечи и протянул Зубову большую, в ссадинах, руку:
— Прощевайте. Живите счастливо. А на новоселье меня покличьте…
Зубов остался один. В печке догорели и погасли стружки, белым налетом покрылся пепел.
Вертя в руках ключ, Василий походил по пустым, пахнущим скипидаром комнатам и остановился у окна.
Вечерело. На левом берегу реки, у парома, чернели подводы. Над синеватым лесом остро проблескивал тонкий серп месяца. Слева, у плотины, дожидаясь очереди, стоял на якоре двухпалубный пассажирский пароход. На излучине, отражаясь в спокойной воде, мерцали красные огоньки бакенов.
