Николай Плевако - Полнолуние
— Нагулялся?
— Да, юбилей был отменный! — сказал Бородин, выруливая на повороте.
— Шума многовато! — отмахнулся Колодяжный.
— Того, что достиг Повитный, далеко не каждому удалось. Значит, есть талант! — возразил Бородин, хотя слова друга в чем-то были созвучны его собственным мыслям.
Машина перевалила бугор и покатила к селу, разбросанному по балке. Здешние земли уже принадлежали другому колхозу. Председатель оказался на месте, у себя в кабинете, и был рад гостям. Как понял Бородин, Колодяжному он был хорошо знаком, и тот с ходу подсел к хозяину, по-простецки толкнул локтем в бок и что-то зашептал на ухо, потом схватил за лацкан пиджака и порывисто дернул к себе, при этом верхняя губа Колодяжного тоже дернулась.
— Вот какие дела! — Колодяжный откинулся на стуле, а председатель с любопытством посмотрел на Бородина:
— Вы, случаем, не из города?
— А что? — живо отозвался Бородин.
— Хочу связаться с каким-нибудь предприятием. — В голосе председателя была надежда, которую он, по-видимому, давно лелеял.
— Ничем он тебе не поможет: секретарь соседнего района! — Колодяжный хлопнул ладонями себя по коленям, потер их с усердием и подмигнул Бородину: — Вот если меня хорошо попросишь, я, может быть, что-нибудь сделаю.
А Бородин завел разговор о хозяйстве. Выяснилось, что председатель человек распорядительный, почти четверть века на своей должности. Дела в последнее время поправились, люди зажили хорошо, только вот молодежь по-прежнему уходит в город, живет там материально хуже, а все же уходит.
— А у Повитного трудно получить в колхозе членство. Поезжайте посмотрите, как он это сумел, — сказал Бородин.
— Э, у Повитного полет иной. Ему сам министр сват и брат.
— Конечно, знать одну дорогу до райкома — далеко не уедешь.
— Это верно, — председатель согласно вздохнул. — Связаться бы мне с каким-нибудь предприятием в области. Рабочий класс нам бы помог, а мы ему. Овощей в этом году — не успевали убирать! Ловил какую ни на есть проезжую машину, какая в город идет. Да разве это выход из положения? — И в голосе председателя снова прозвучала надежда: может быть, гости кое в чем подскажут и помогут.
— Зачем же садили столько овощей? — спросил Бородин.
— Кто ж его знал, что уродят!
Разговаривая, они вышли на крыльцо. Обязательная Доска почета с пожелтевшими от дождевых подтеков фотографиями у входа и обязательные мужики на скамейке за перекуром. Неподалеку новый Дом культуры. Да и само правление новое, кирпичное, под железом. И хат немало новых, редко под соломой, все больше под шифером и железом, с телевизионными антеннами, напоминавшими шесты на голубятнях (отсюда до областного города было каких-нибудь полтораста километров). По всему видно, колхоз был не из последних, все в нем разрасталось как на дрожжах и уже подпирало крышку.
— Заезжайте. Буду рад!
Председатель с крыльца помахал рукой. Машина помчалась дальше по заснеженной степи.
…С возрастом многое теряешь. Даже не здоровье, не молодость, теряешь что-то в душе. Летом, купаясь в Иве, Бородин глотнул воды. Ее пресный вкус напомнил детство, да так, что защемило сердце. Он подумал, как важна была в жизни мальчишки эта купальня, огороженная камышовыми щитами, даже эти сваи в наростах водорослей, этот торчащий согнутый ржавый гвоздь, за который он привязывал кукан с рыбой. Сколько здесь было сделано открытий, какие произошли интересные встречи, сколько часов, дней, недель он провалялся под солнцем на деревянном помосте, как хорошо знал каждый сучок, каждую щербину на досках! Целый мир был в одной только этой купальне. А теперь? Теперь для него купальня просто купальня, точно он перенесся на другую планету, в какой-то другой, будничный мир, а тот, детский, восторженный, навсегда потерян.
Это беспокоило не только Бородина. Один старый друг недавно его спросил:
— Волнует ли тебя сейчас, как в детстве, красивый солнечный закат? Или ты уже не замечаешь его?
Наверное, самое страшное для человека в жизни утратить любознательность юности, ее высокие порывы, стать равнодушным.
Бородин пытался мысленно охватить многообразие жизни, понять ее устремления, дух времени. Теперь было видно, как искажены в представлении таких, как Елена и Захар, двадцатые и тридцатые годы, на которые пришлись детство и юность Бородина. О том времени они судят по кинофильмам, песням, книгам, и у них создается впечатление чего-то однобокого, подчас смешного и наивного. Люди тридцатых годов казались совсем другими, чем были на самом деле. А ведь Бородин рос среди них, хорошо помнил то трудное время, ту боевую молодежь и не замечал особенной разницы с нынешней, разве только в прическах и костюмах. Наверное, с благоговением и завистью будущие поколения будут думать о современниках Бородина, отразивших фашистское нашествие, и о тех, кто запустил в космос первую ракету, кто вывел Россию в сильнейшие государства мира, и пожалеют, что не родились в это время. «Поймите, дорогие потомки, — хотелось крикнуть Бородину в даль веков. — Среди вас, как и среди нас, не меньше героических характеров! И столько дел для подвигов!»
Беспокоен человеческий ум, он всегда неудовлетворен, всегда заглядывает вперед: а что там? Что дальше, за теми перевалами и долами? На какие силы, на какой разум положится человек в своем движении вперед? Вспомнились на необозримых просторах хутора, станицы, деревни, города, которым нет счета, где растут будущие умельцы, зодчие, ученые, писатели, политики. Вспомнилась и его собственная жизнь, собственные поиски места в ней: ведь и Бородин принадлежал к тем людям, на которых с надеждой смотрит страна. Пусть он не достиг того, чего мог. Говорят же, что это удается лишь одному из ста, родившихся с одинаковыми задатками! Такова, увы, жизнь. Но на смену Бородину из глубин необъятной страны поднимутся тысячи и тысячи…
Наше время! Как передать его настроение, его дух? Минули десятки веков, тысячелетия, но в каждом отрезке времени, приходившемся на новое поколение, были свои приметы, свои настроения, хотя сейчас мы воспринимаем то далекое прошлое как нечто одноликое. А наше послевоенное время? Несет ли оно неповторимые черты в историю человечества или сверкнет в ней искрой, очень яркой, но всего-навсего искрой?
Бородина и это почему-то волновало. Снова ему захотелось крикнуть в даль веков, своим потомкам, точно он хотел оправдаться перед ними: «Рядом с подвигом вы найдете в нашей жизни немало мелкого, может быть, посчитаете нас чудаками, наивными и ограниченными, — вам с высоты видней! Но не будьте очень строги: сами вы проживете жизнь в поисках и сомнениях, наделаете кучу ошибок, совершая великое. И только в борьбе познаете счастье!»
4
Недолго Сайкин отсутствовал в хуторе. Пожил немного у старого веселовского знакомого, да, как говорится, пора и честь знать, потому как гость незваный редко уходит негнаный.
И вот он снова в дороге. Грузовик проскочил высокий мост над раздольной рекой в белых песчаных берегах и затерялся в сутолоке улиц областного города. После степных просторов Филиппу Артемовичу в кабине показалось, будто он со всех сторон стиснут и сдавлен домами, будто город каменной тяжестью лег на его плечи. А на яркой, шумной, вечно праздничной главной улице его точно выставили напоказ, точно все прохожие замечали, как мешковато сидит на нем костюм, какие тяжелые для лета сапоги на ногах, как чужеродно болтается за плечами вещевой мешок.
Проходя базаром, Филипп Артемович почувствовал себя на минуту в привычной обстановке: повсюду свой, хуторской народ. Он даже приметил земляков из соседнего колхоза, которые привезли молодую редиску, откинули в грузовике задний борт, очистили место, и красно-белые, усатые, с махровой зеленой ботвой пучки пошли в ход.
А вот и дом родственницы. Квартира еще пахла краской и столярным клеем, щегольски блестели кафелем ванная и кухня, в широкие окна бил яркий свет, но что-то здесь напоминало и знакомое, хуторское: то ли сама хозяйка в длинной юбке с фартуком, повязанная белой косынкой и натруженными руками месившая на кухонном столе тесто, то ли убранство комнат, где на стенах висели вышитые рушники, а над кроватью — большие, «увеличенные» портреты круглолицых молодоженов, снятых еще в день свадьбы.
Хозяйка очень обрадовалась гостю, усадила напротив себя за стол, пододвинула к нему миску с горячими пирожками. Она подробно расспросила о здоровье всех родственников и знакомых в хуторе, подивилась переменам, порадовалась рождениям и погоревала над смертями и все приговаривала: «Ешь, ешь, Филипп Артемович… Скучаю я по родным местам, так бы на крыльях туда полетела!»
Потом гость нежился в горячей ванне, ослепленный белизной кафеля, дивясь чистоте, удобству, не веря такой благодати. Надоело лежать, поднялся, взял змеевидный душевой прибор и давай обдавать себя тугим, покалывающим пучком воды. Казалось, ласковая щетка сама по себе натирает, массажирует тело Сайкина. «Не то, что у нас в хуторе, — думал он, подставляя под струю то грудь, то спину. — Зимой так задует, что нос не высунешь из хаты. Останусь в городе, сниму такую вот квартиру. Чем не жизнь?» Моясь в ванне, Филипп Артемович слышал, как пришел хозяин, как родственница рассказала ему о госте и хуторских новостях, как хозяин куда-то ходил, наверно в магазин. Когда Филипп Артемович вышел из ванны, распаренный, красный, стол уже был накрыт.
