Николай Горбачев - Ударная сила
— Да, да, деточка, помню... — В голосе было смущение и желание быстрее загладить неловкость, словно не Катя, а он ненароком коснулся запретной темы, и, твердо глядя на Фурашова, поднял рюмку перед собой, негромко сказал: — Ну, давай за...
Фурашов понял: выпить в память Вали, — они молча, встретившись взглядами, не чокаясь, выпили. Вновь, как там, на аэродроме, во взгляде Янова, Фурашов прочитал сейчас и у товарища этот невысказанный вопрос: «Ну, как ты тут?» Наверное, теперь глаза Фурашова могли бы выдать все, загляни в них Коськин-Рюмин, но Фурашов, не поднимая взгляда от тарелки, бесцельно ковыряя вилкой, сказал глуховато:
— Не пора ли, доченьки, спать?..
— Нет, нет! — Катя капризно замахала руками, трепыхнулся сзади хвостик волос. — Мы дождемся Ренату Николаевну.
— Да, папа, подождем. — Большие глаза Марины застыли, глядели на отца.
— Кто это... Рената Николаевна? — тихо спросил Коськин-Рюмин.
— Учительница музыки. — Фурашов сказал глухо, словно за этим что-то скрывалось, была какая-то тайна, и тут же, смутившись, добавил, как бы желая упредить возможные вопросы: — Учит девочек...
— Понятно... Ну, а я у тебя останусь, поживу в твоем полку несколько дней. Не возражаешь?
— Какие разговоры, Костя? — Фурашов усмехнулся. — Живи сколько хочешь — вон хоромы!
Коськин-Рюмин, оживляясь всем лицом, точно подогретый изнутри, ерзанул на стуле.
— Давай еще по одной? — И взялся за бутылку, разлил по рюмкам. — Я тоже рад: горести горестями, а сегодня у тебя событие, сегодня ты, Алексей Фурашов, шагнул высоко, и этому событию не только мы, журналисты, но еще и историки когда-нибудь воздадут должное... За тебя, за полк! — Он опрокинул рюмку, поморщился, закусил и, прожевывая, сказал: — И все! На этом, как говорят, завяжем — работать!
Девочки, видно, почувствовали, что они тут лишние, взрослым надо поговорить, притихли, хотя и не уходили. Фурашову было сейчас легко, покойно: от Коськина-Рюмина веяло уверенностью, неколебимой целеустремленностью — «работать»!
И как он ему был благодарен за то, что и тогда, в трудную минуту, сразу после похорон Вали, прилетел, оказался рядом, — рядом он и в этот для него, Фурашова, не простой, торжественно-поворотный день. Фурашов усмехнулся.
— Ты все «курить и работать»?
— Нет другого выхода, Алеша! Журналисту спать — статей не видать! — отозвался Коськин-Рюмин, продолжая в задумчивости гладить Катины волосы.
«Нет другого выхода» — тоже любимая поговорка, как и «курить и работать». Поговорка академической поры...
— Ты чего смеешься?
— Я вспомнил, как ведро с будильником ставили... Помнишь?
— А-а, ведро! Было!.. — Коськин-Рюмин задумчиво постучал вилкой о стол, женственно крупные глаза словно бы затянулись мгновенной дымкой. — Хочу написать нечто особое... Понимаешь? Вот... человек и ультрасовременная, ракетная техника! Человек велик, он создает ее, отдает ей часть своей души, но и эта техника, в свою очередь, влияет на человека, формирует его. Словом, раскрыть смысл и суть вот этой происходящей в военном деле революции. Как тут у тебя?
— Как? — Фурашов усмехнулся. — На головах ходим, пытаемся перевернуться на ноги, но плохо получается. Так у нас говорят.
Маринка поморщилась, как от зубной боли.
— Ну, папа...
Катя взметнула пучком волос.
— Он шутит, дядя Костя!
Коськин-Рюмин помолчал, потом заговорил:
— Понимаешь, Алексей... Я должен понять, куда идти, где главное? Что низвергать, что высвечивать? Не тебе говорить, какая обстановка... Черчилль бросил спичку в костер холодной войны в Фултоне, Даллес раздул этот костер и поддерживает его. Холодная война — это балансирование на грани новой войны, опасный танец на острие ножа... Понимаешь, новая война, Алеша? Читаю сообщения — блоки, военные базы вокруг, станции обнаружения и перехвата. Вот и в одной южной стране, в горах, поставили мощный локатор, просматривают нашу территорию. Есть сообщения, что строят сверхсовременные самолеты-разведчики, новые стратегические бомбардировщики. Не для забавы же все? Понимаем мы это? Перед Отечественной не хватило времени, не хватило года, чтоб во всеоружии встретить Гитлера, и теперь... допустить?
Фурашов показал глазами на девочек, мол, не забывайся, слушают: те действительно примолкли, не улыбались и, возможно, ничего не понимали, но тревожно и недоуменно поглядывали на взрослых.
— Не пора ли все-таки ложиться? — спросил Фурашов.
— А дядя Костя у нас останется? Останется? — затараторила Катя, снова ластясь и прижимаясь к Коськину-Рюмину.
— Конечно, одну ночь, первую... А об этом, Костя, — Фурашов понизил голос, словно не желая, чтоб слышали дочери, — поговорим завтра, но, думаю, надо способствовать быстрейшему становлению ракет, надо создать особое направление в армии, особое командование — условия максимального благоприятствования... Только так.
Негромкое, осторожное движение послышалось за дверью. Девочки опрометью бросились: «Рената Николаевна!» Тотчас в проеме появилась худенькая, невысокая девушка. Коськину-Рюмину показалось: совсем девочка. Из сумрака, сгустившегося возле двери, пристально смотрели большие строго-серьезные глаза: на тонком, худеньком лице они были самым приметным — глубокие, влажно-проникновенные и настороженные... Всего секунду она смотрела сюда, в глубину комнаты, смотрела, пока не подбежали девочки. Там сразу началась возня.
Голос Фурашова прозвучал с глуховатой мрачностью:
— Рената Николаевна.
И словно сразу забыл о ней, стал расспрашивать о делах, и, отвечая на его вопросы, Коськин-Рюмин сделал невольный вывод: с приходом учительницы девочки утратили интерес к нему, переговаривались с ней, а вскоре принялись проворно и быстро убирать со стола. Коськин-Рюмин поймал себя в какой-то миг на том, что следит за сдержанными и аккуратными движениями хрупкой в цветном платье учительницы; отметил и другое — Фурашов будто сознательно избегал смотреть в ее сторону... А может, показалось?
Укладывались они с Фурашовым тут же, в столовой: гость — на тахте, Фурашов — на раскладушке, застеленной ватным матрацем. И, уже погасив торшер, раздеваясь в темноте (в соседней комнате еще разговаривали девочки с учительницей), Коськин-Рюмин услышал голос Фурашова:
— А вот с Гладышевым, с техником, поговори... Много найдешь шелухи, но есть и зерно. Шелуха отвеется, зерно останется. Это — будущее нашей армии.
— Ладно. Спасибо за совет.
У Гладышева не было и секунды времени. Он, совершая, как говорил старший инженер-лейтенант Коротин, «челночные операции вдоль линейки», только что перекатил осциллограф к очередному координатному шкафу, и тут-то над ним раздалось:
— Вы техник-лейтенант Гладышев?
Знакомый подполковник — в самолете вместе летели — без фуражки, светлые, золотистого оттенка волосы мягко распадались на стороны, взгляд внимательный. Гладышев выпрямился.
— Да, товарищ подполковник.
— Что ж, знакомы! Тем лучше... Я из газеты. Хочу ближе познакомиться, — сказал подполковник, протянув руку.
— Слыхал, товарищ подполковник, только не знаю, чем обязан... Не герой!
Подходили офицеры. Толпились вокруг, подавали реплики:
— Чего там... в лучшие техники выходит.
— В фельетонах тоже герои...
— Верно! — Гладышев подмигнул, нисколько не обидевшись, настраиваясь вдруг на веселый лад, авось, отступится корреспондент. — Для фельетона гожусь!
— Разберемся, в какие герои годитесь! Не первый случай. Побеседуем вечером... А сейчас, вижу, заняты, что-то делаете. Посмотрю...
— И о технике будете писать? Что делаем — да?
— И о технике.
У Гладышева явилась внезапная озорная идея: а если почудить с корреспондентом? Разыграть? Он опять подмигнул обступившим офицерам, настройщикам, операторам, те побросали работу: предстояло зрелище.
— Так что, товарищ подполковник, могу рассказать, что делаю!
— Ну, расскажите, — согласился Коськин-Рюмин, сощурившись. Он перехватил «подмиг», понял: техник собирается «поиграть». «Что ж, поможем!» — подумал журналист и вытащил записную книжку, авторучку: как полагается — корреспондент в готовности номер один. Только вот голос, когда сказал «я слушаю», был не таким доверительным, каким был вначале, — прозвучал отчужденно, но Гладышев не придал этому значения: ясно, корреспондент настроился на деловой лад! А розыгрыши всякие, чудачества у них в училище были в чести, и он по такому делу спец, мастер, даже дружку Олегу Бойкову не спускал: однажды разыграли — к начальнику училища, генералу, явился Бойков, а тот ему: «Я вас не вызывал». Разразился скандал, но и тогда все сошло...
— Ну так вот, товарищ подполковник. Идет проверка дискриминаторных панелей. Капризная штука, самая тонкая, деликатная, скажу... Чувствительный элемент. Назначение? А вот: видит она цель — конфигурацию там, размеры — все в точности... И говорит нам: вот, мол, смотрите, какая цель... Говорит, конечно, не словами, а с помощью приборов.
