Константин Федин - Города и годы
— Я привел вестового, он там в сенях.
— Это к чему? — спросил Голосов.
— К тому, что ведь телеграмма по воздуху не полетит на почту-то, и вообще связь, — ответил военком и отдулся так, что на столе разлетелись бумажки.
Он вышел и возвратился с вестовым.
— Дальше, — сказал Голосов, передав красноармейцу телеграмму. — Предлагаю наметить план военных действий на ближайшие сутки и высказаться вообще о военных ресурсах Семидола.
Военком напыжился, густая краснота сравняла его веснушки в сплошное темное пятно, его сжала одышка, точно он взял одним духом девятиэтажную лестницу.
— Ресурсы известные, конечно, товарищи... [400] Сводный полк... человек семьсот... гарнизонная рота... В полку можно набрать штыков полтораста... Однако... амуниция... и сапоги... этого нет... Да-а... И к тому же обученье... обученье только что началось...
— Конкретно, товарищ, что вы можете выставить сегодня в семь утра?
— Это ты мне?
— Ну да, тебе.
— Какого же черта выкаешь? В семь утра... В семь утра полурота из гарнизона... готова к маршу... к полудню отряд из сводного... Другая полурота несет службу по городу... Вообще, я предлагаю объявить... военное положение...
— Предложение военкома принято? Дальше...
Через час комната была закрыта, в коридоре раздавались сдавленные голоса, за окном лошадиные копыта выбивали пыльную перину улицы да где-то во дворе повизгивала блоком и хлопала расхлябанная калитка.
Нянька внесла начищенный самовар и расписные толстые чашки.
Члены ревтройки сидели на прежних местах за столом, голова к голове.
Военком ухал в одышке:
— У-ясните... товарищи... Парк... не подведомствен военкому! Парк... подчинен...
— Ерунда! — отмахивался Голосов.
— Ответственность перед центром, — задыхался военком.
— Не надо забывать другой ответственности. Ерунда! Раз целесообразно, значит, можно. Я настаиваю.
— Но тогда гарантии!
— Какие гарантии? У него ничего нет.
— Тогда заложников. [401]
— Опять двадцать пять! Говорю тебе, что у Щепова нет никого и ничего. Что с него взять? Мы должны рискнуть.
— Рискнуть Щеповым... согласен... но... а... аппаратом... как мы можем рисковать а... аппаратом?
Покисен объявил твердо:
— Я в Щепове уверен.
— Ерунда! — крикнул Голосов.— Я не уверен ни в ком из спецов. Но у нас есть власть, и он не дурак.
Тогда военком спохватился и, весь содрогаясь в поимке воздуха, задышал:
— Позвольте... а-а эта... а... артистка-а, как ее... которая со Щеповым...
— Ну?
— Заложницей...
Покисен прыснул смехом:
— Тогда... тогда, если бы понадобились гарантии от Семена, надо было бы взять заложницей Риту — ха-ха! Риту Тверецкую.
Голосов вскочил, стул под ним с громом откатился в сторону, он уперся воспаленными глазами в Покисена.
— Брось шутки! Ее можно было бы взять, если бы понадобились гарантии от Андрея Старцова.
Он поднял стул, сел и упрямым холодным голосом отчеканил:
— Я принимаю предложение военкома. Щепов — спец. По отношению к нему это правильная мера. Товарищ Покисен, напишите ордер на немедленный арест Клавдии Васильевны. Военкому поручается установить время отправления Щепова и определить задание воздушной разведки.
И еще через час, когда уже не переставая виз-[402]жала во дворе калитка и по коридору плавал неуемный говор, председатель германского совета солдатских депутатов в Семидоле Курт Ван сидел четвертым за столом в комнате бывшего купеческого дома,
Курта слушали терпеливо, подолгу ожидая, когда он подберет и выговорит русское слово. Зажмурившись, он переводил в уме с немецкого, и на лбу его надулась толстая жила.
— Я не держу... не считаю... рациональ... сделать разведку... с немецкий пленный... Для пленный я не могу... быть поручатель... я держу возможно... набирать компания доброволец... рота доброволец, если исполком будет давать оружья... После организовать еще сегодня... митинг в лагер... Но говорить митинг я не буду... Митинг будет говорить Андрей Старцов... это... рациональ...
— Ерунда! — воскликнул Голосов. — Старцов рохля.
— Что называется рохля?
— Ну — тряпка, размазня... Вообще, интеллигент.
Курт покачал головой.
— Вам неизвестно, что в лагер... настроение в лагер... я нахожу, должен говорить русский, не германец... Андрей Старцов.
— Вы уверены, что его выступление принесет, нам пользу?
— Я друг Андрей Старцов. Я могу... быть
поручатель для него...
Голосов протянул Курту руку.
— Итак, вы даете слово содействовать?
— Я большевик, — ответил Курт и поднялся.
Полурота гарнизона выступила из Семидола в семь с половиною утра. Ее проводил густой коло-[403]кольный звон, потому что было воскресенье и Семидол — как при царе Горохе — начинал праздник молитвой.
В семь с половиной утра из ручьевских дворов, по обросшим лопухами дорожкам, меж плетней и частоколов пробирались к тракту расцвеченные бабы. Кое-кто выехал к обедне на лошадях, напихав в телегу ребятишек и молодух с грудными младенцами. По тракту закружились клубочки пыли, запестрели пятна сарафанов и рубах. Но на полпути к Саньшину, когда из-за голого холма показался бирюзовый куполок колокольни, ручьевские богомольцы замешкались. Навстречу им по тракту трусил отряд вооруженных верховых. Видно было, как за спинами всадников подпрыгивали винтовки. Телега, ехавшая впереди ручьевцев, останавливаясь, осторожно сползла с тракта на поле, потом решительно обернулась назад. Через две-три минуты все повозки катились обратно в Ручьи, тарахтя кузовами и поднимая столбы пыли. Мужики нахлестывали что было мочи своих кобылок. Только безответные и бесстрашные бабы реденькими расцвеченными кучками продолжали свой путь к бирюзовому куполку колокольни. Кто-то из перетрусивших мужиков — может быть, с первой наткнувшейся на отряд телеги — пустил с царских времен невспомянутое словцо:
— Каратели!
И оно завертелось в клубах пыли, обрастая беспокойством, смятением, страхом.
В Ручьях кому-то пришло в голову спросить:
— Это откуда в Саньшине взялись каратели?
Но страх не уступил:
— Что они, дураки, что ль, из Семидола-то ехать? Обошли. [404]
— Обошли!
И пошло через плетни и частоколы:
— Обошли!
— Обошли!
— Каратели!
Старые Ручьи притаились. Ребятишек загнали в избы, ворота и ставни замкнули.
Конный отряд въехал в Ручьи шагом и остановился на тракте посередине деревни. Верховые были одеты по-разному — кто в чем, и напоминали сразу и мужиков и солдат, точь-в-точь как красноармейцы сводного полка, которых ручьевцы видывали в Семидоле. Спешившись, они собрались вокруг командира, похожего на офицера, но в невиданной сборной форме. Он долго что-то объяснял им, показывая рукою на дороги, уходившие с тракта в сады, потом они опять вскочили на лошадей, разбились попарно, и сады поглотили их своею пышной паветвью.
Командир тронул шагом по тракту на Семидол в сопровождении горстки солдат.
И вдруг где-то в самой гуще садов треснул выстрел.
Мгновенно ему отозвался другой, и по всей округе, застревая в зарослях, рассыпался отрывистый, торопливый винтовочный треск. Вспугнутые, неприученные к стрельбе лошади носили седоков без пути и дороги, подминая под себя изгороди и перескакивая через канавы. Не разобрать было, откуда шла пальба, и верховые отвечали на нее без толку, в воздух, в чащу торона и вишняка.
Собравшись на тракте, они дали несколько залпов по садам и растянувшейся бестолковой кавалькадой умчались назад в Саньшино.
Полурота семидольского гарнизона, не отве-[405]чая на залпы, отошла от Старых Ручьев по направлению к городу и заняла позицию на отлогих холмах, лицом к ручьевским садам.
Старые Ручьи замерли и лежали не дыша до тех пор, пока солнце не взобралось на полдень. Небо к этому времени стало прозрачно, осенний день отстаивался после крепкого утренника. И тогда в тишину и ясность полдня ворвалось дикое топанье копыт, и по деревне, от избы к избе, по садам, от ворот к воротам, по путаным дорожкам и тропам пронеслась смертельная тревога.
Какие-то перепуганные мужики подбегали к затаившимся избам, колотили кулаками в ворота и ставни, выкрикивали сполошные слова, бежали дальше. В избах подымался истошный бабий вой, ребятишки подхватывали его подголосками, на дворах то появлялись, то пропадали суетливые, шустрые девки. В одиночку, пригнувшись к земле, держась плетней и кустов, пробирались деревней мужики.
Сход собрался за Ручьями, на облысевшем пространстве, где от заброшенных садов торчали одинокие деревья дичка да иссушенный, с железными шипами крыжовник полз злыми плетьми по низинкам.
На возвышенности, в стороне от Саньшинского проселка, застланного подорожником, спешилась кучка людей, одетых в смурые мордовские чапаны. Посреди кучки на упавшей яблоне сидел человек в мордовском праздничном наряде — лицом непохожий на мордвина, светлоглазый, выбритый. Рядом с ним маячила серая выгоревшая куртка солдата. Оседланных лошадей держали под уздцы поодаль.
