Валентин Катаев - Том 6. Зимний ветер. Катакомбы
— Я не кавалер, — смущенно сказал Петя.
— Он вице-президент, — сказал Петр Васильевич. — Вы с ним не шутите!
— Еще того лучше, — ответил пограничник. — Мы любим вице-президентов.
У Галиного папки было приветливое лицо с синими глазами, с крупным обветренным, волевым ртом, с мелкими бисерками пота на носу. Весь он был такой сильный, складный в своих запыленных сапогах, выгоревшей льняной гимнастерке с расстегнутым и отогнутым воротником, аккуратно подшитым свежим белоснежным подворотничком: настоящий командир-пограничник.
Мальчик уже был готов, пользуясь случаем, поговорить со знающим человеком о пограничных делах, о диверсантах, о собаках, но в это время подъехал грузовик.
— Ну, Галина, это за нами. Прощайся со своим кавалером.
— До свиданья, мальчик.
— Куда же вы едете? — спросил Петя, с горечью чувствуя, что сейчас, сию минуту это прелестное знакомство безжалостно прервется и он уже больше никогда не увидит веселую, пеструю девочку.
— В Бессарабию, — радостно сказала девочка, по-видимому не испытывая ни малейшего сожаления, что навсегда расстается с Петей.
Мальчик почувствовал нечто вроде обиды.
— А я думал, ты будешь жить в Одессе. Значит, больше не увидимся?
— Значит, не увидимся.
Она держала Петю за мизинец и раскачивала его руку.
— Ну, дочка, хватит прощаться!
Пограничник посадил девочку рядом с водителем и, подойдя к Петру Васильевичу, представился:
— Старший лейтенант Павлов. Так сказать, здравствуйте и прощайте.
— Очень приятно. Бачей.
— Ну, это я знаю, — улыбаясь одними глазами, сказал Павлов. — Вы у нас в Москве в клубе НКВД в позапрошлом году читали лекцию по истории советского права. Но помните? А я вас сразу узнал. Долго собираетесь пробыть в Одессе?
— Недели две-три. Как позволят дела. У меня здесь арбитраж.
— В Бессарабии у нас побывать не предполагаете?
— Хотелось бы. Это моя заветная мечта. Бессарабия, роскошно выражаясь, — страна моего детства. Бугар Шабо. Аккерман. Будани. — У Петра Васильевича заблестели глаза, когда он произносил эти слова.
— Так милости просим к нам на заставу. Может быть, проведете между делом одну-две беседы на юридические темы с комсоставом. Будем вам очень благодарны. Только не откладывайте.
— А что?
— Знаете, какое сейчас время. Там по стране не слишком ощущается, а у нас на границе заметно. Я и с дочкой на всякий случай хочу повидаться…
— Вы думаете? — после некоторого молчания спросил Петр Васильевич.
— Значит, ждем! — Павлов крепко пожал Петру Васильевичу руку, одним махом прыгнул в грузовик, и машина в облаках особенной, белой и душной черноморской пыли умчала старшего лейтенанта Павлова и его дочку со всеми ее лентами, бусами и венком харьковских ромашек, съехавшим набекрень.
Петя с отцом остались одни.
На миг Петр Васильевич почувствовал беспокойство, какую-то странную душевную тесность, как будто бы увидел неизвестно откуда явившуюся тень, скользнувшую по сухой, счастливой, сияющей от июньского зноя земле.
Их никто не встретил.
Правда, Колесничуку была отправлена телеграмма, но на него была слабая надежда. Бачей хорошо знал характер Колесничука.
Отец взял сына за руку, и они бодро зашагали в город, до которого было пять-шесть километров. Для путешественников-пешеходов не так-то много.
Сначала они шли по суховатой траве аэродрома, потом по пыльной степной дороге.
— Ну как, Петушок? Хорошо?
— Очень!
Мальчик сказал правду. Ему очень нравилось идти рядом с большим, веселым отцом, чувствуя себя не только любимым сыном, но также младшим товарищем, наслаждаясь свободой и какой-то особой мужской независимостью.
Но от южной природы Петя ожидал большего. Она оказалась слишком скромной, неяркой.
На деревьях белой акации подсыхали гроздья уже осыпающихся цветов. Глубокие колеи черноземной дороги были доверху насыпаны их сухими желтовато-белыми ушками.
Мальчика разморило, он начал уставать.
В это время показался старинный автомобиль с брезентовым верхом. Из него выскочил Колесничук. Теперь он совсем не был похож на того застенчивого, неловкого командировочного, который привозил в Москву годовые отчеты и синенькие. Это был совсем другой человек: во всем полотняном, в сандалиях, малиновый от раннего загара, размашистый, он скорее походил на капитана, чем на бухгалтера.
— Что ж ты нас не встретил на аэродроме, старая собака! — блестя глазами, сказал Петр Васильевич, поглаживая Колесничука по широкой спине.
— Да, понимаешь, машина подвела. Обратил внимание на мою машину? — не без гордости сказал Колесничук. — Ее продали на лом, а мы ее сами со Святославом восстановили. Как тебе нравится? Кадиллак!
— Кадиллак из Кобеляк, — сказал Петр Васильевич.
— Остряк-самоучка! — ответил Колесничук. — Святослав, разворачивай машину, бери к себе хлопчика!
И Петя очутился рядом с шофером Святославом, высокомерным молодым человеком в спортивных тапочках и лиловой футболке. Дребезжа, машина поскакала в город. Иногда Пете казалось, что она даже брыкается. Но недаром Колесничук представил Святослава мировым водителем, лучшим шофером-механиком Одесской области. С выражением непреклонной воли и ледяного спокойствия Святослав обуздывал строптивую машину, не давая ей безобразничать.
Наконец въехали в город, в кружевной тени акаций со звоном прокатился вагончик трамвая, из окон и с площадки которого торчал целый лес длинных канареечно-желтых бамбуковых удочек.
На пароконной платформе с откидными бортами провезли лед. Длинные мокрые бруски льда с концами, подтаявшими в виде воронок, гремели и прыгали по доскам. Один брус льда соскользнул на гранитную мостовую, рассыпая вокруг себя капли воды, яркие, как брильянты. Сноп сухих солнечных лучей ударил в глаза откуда-то из самой глубины ледяного бруска.
Петя зажмурился и вдруг с особенной остротой почувствовал всю новизну этого знойного, южного полдня в незнакомом городе, где-то на краю света, в соседстве с близким, но еще не виданным морем.
И вдруг вся душа его вздрогнула, когда на одном из поворотов какого-то беспокойно-длинного бульвара, среди сияющих в пыльной зелени санаториев с фонтанами, мраморными статуями и полосатыми пижамами отдыхающих, он увидел внезапно море.
Оно было так близко, что до него, казалось, легко можно добросить камень. Оно резко синело в конце переулка, между двумя потемневшими ракушниковыми заборами, утыканными сверху осколками бутылочного стекла.
Дочерна пыльная масса дикого винограда переваливалась через ограды, до земли висела своим тяжелым руном.
Таков был переулок. Море запирало его поперек своими синими воротами, превращая в тупик.
Машина последний раз прыгнула и остановилась.
— Приехали!
Они вылезли из машины и пошли по переулку. Море расширялось, отступало.
Петя увидел внизу берег.
Между краем обрыва и берегом лежало пространство, беспорядочно поросшее бурьяном и кустами одичавшей сирени. Оно явственно хранило следы многочисленных старых и новых оползней. Подмываемый подпочвенными водами, берег сползал в море террасами.
На одной из них виднелись остатки гипсовой балюстрады с почерневшими балясинами, нанизанными на старые железные прутья. Лежала свалившаяся набок декоративная ваза, рядом с ней росла старая туя.
Петя не увидел во всем этом ничего, кроме довольно скучной, хотя и живописной картины оползней.
Но Петр Васильевич вдруг остановился, пораженный тенью какого-то давнего воспоминания. Что здесь когда-то было: маленький Гаврила Черноиваненко и маленькая Мотя, осторожно положившая руку на плечо Петра Васильевича — тогда маленького Пети, — и парус дедушкиной шаланды, увозившей матроса в чужие края — легкий и воздушный, как чайка; или, может, было совсем-совсем другое: небо, осыпанное звездами, и девушка с лицом того неопределенного слепого, белого цвета, какого бывают летней ночью цветы садового табака.
— Старина, очнись!
Петр Васильевич вздрогнул и очнулся.
— Давай вниз, — сказал Колесничук. — Бегать не разучился?
И они оба ринулись вниз по пересеченному пространству побережья.
Петя бежал перед ними, перепрыгивая через трещины оползней.
— А где же Гаврик? — спросил Бачей.
— Он, оказывается, на десять дней выехал по срочному заданию в район.
— Жаль.
— Ничего. У нас впереди много времени. Еще, как говорится, побачитесь.
— А как у него вообще…
— В полном порядке.
— Ну, слава богу. Постарел?
— В нашем возрасте уже, братец, не молодеют.
Из-под их ног поднималась пыль: местами коричневая, глинистая, местами черная, земляная.
