Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Как ни интересно было слушать деда, я поминутно выбегал посмотреть, не заходит ли солнце.
Но больше, чем заката, я ждал прихода Апета. С некоторых пор он стал бывать у нас каждый день. А как только придет Апет, дед засуетится, и начинается между ними такое, что можно подумать — они волос закопали вместе. Но я же не маленький! Я знаю, откуда взялась эта дружба. Их сблизил тот злосчастный день, когда мы с Васаком вернулись из города с пустыми карманами.
Дед и для Апета находил слова, способные утешить:
— Курица кудахчет, пока не снесется. Вино не успокоится, пока не перебродит.
— Ах, уста Оан, — сокрушался Апет, — не вижу, чтобы брожение прошло. Чует мое сердце — не пойдут они нашей дорогой.
Дед открыл рот для новых утешений, но я не дослушал их. Момент был самый удобный: дед и Апет отвернулись от меня.
На цыпочках я прошел гончарную и бочком выскочил на волю, где уже ждал меня Васак.
Проходя мимо слухового отверстия в потолке гончарной, мы услышали, как дед сказал Апету:
— Волка отговаривали от мяса, а он в ответ: «Не тяни, а то стадо скроется за горой». Где наши щенята, Апет?
Мы с Васаком посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Как звенит трава! Как ослепительно пылает на склоне горы виноградник, обрызганный щедрым солнцем! И как, должно быть, вкусно хрустит на зубах ачабаш [59].
Взявшись за руки, мы побежали вниз, не разбирая дороги.
Ау, где вы, наши друзья?
II
Однажды, вернувшись из гончарной, я застал Аво у ворот.
— Знаешь, у Новруза-ами дом сгорел! — выпалил он возбужденно.
— С ума спятил, что ты говоришь, Аво? — крикнул я.
— А что слышал, ни капельки больше, — отозвался Аво.
Я бросился бежать на край села, где стоял дом Новруза-ами. Аво ни на шаг не отставал от меня.
Вот и место, где еще утром стоял дом, аккуратно обнесенный изгородью из шиповника. Теперь его нет. Дымятся только угли на пепелище.
— Как же это так? — спросил я наконец, еле выдавливая из себя слова.
— Хмбапет. Как приехал, так и сожгли.
— Какой хмбапет? Что ты городишь?
— Разве ты не знаешь? Сегодня пришли к нам дашнаки. А начальник их почище нашего Самсона. Обвешан патронами, усищи — во! А под ним не конь, а Гыр-ат [60].
— Нжде, что ли, твой приехал? — прервал я его упавшим голосом.
— Не-ет, — обиделся Аво, — станет Нжде пугать бедных, дома жечь. Это все враки про него.
— А кто же?
— Тигран-бек его зовут. Рябой, с большими, как у деда, опущенными книзу усами. Он еще курицу у Сурена на заборе убил. Как бабахнет, курица — ква, а он пришпорил коня — и был таков.
Только сейчас у меня в голове мелькнула страшная догадка.
— А где Новруз-ами и Азиз, что с ними?
— Казнили, наверно…
Я схватил Аво за шиворот и начал трясти изо всех сил:
— Что ты болтаешь, осел? Где Азиз?
— «Где, где»! — отбивался перепугавшийся не на шутку Аво. — Что ты пристал ко мне? Иди спроси у людей…
Я кинулся расспрашивать, но никто толком ничего не мог сказать. Все видели, как горел дом, как кричала жутким криком кошка, объятая пламенем, а где были в это время Новруз-ами с сыном — в доме или нет, — никто не знал.
*
Не успели дашнаки устроиться у нас на постой, обжиться как следует, как гимназисты ошарашили весь Нгер необыкновенной новостью: они поставили спектакль.
Спектакль! Я знаю, догадываюсь, что за петрушка этот спектакль. Это вроде скоморошьего представления. Подумаешь, невидаль какая, скоморохов не видели…
Спешу заметить, не очень доверяйтесь моим словам, когда я по каждому случаю поношу гимназистов. Тому есть причина. Зависть. Мы часто поносим то, что нам недоступно. Помните басню Крылова? Лисица не может достать виноград на дереве, говорит, что тот еще зелен. Мы завидовали гимназистам. Завидовали тому, что они хорошо говорят по-русски, а мы не умели. Завидовали их одежде, сытой жизни. Завидовали их умению запускать в небо бумажные змеи с двумя хвостами. И, наконец, этому спектаклю. Тому, что они могут разыграть спектакль, а мы не можем.
Я далек от мысли утверждать, что спектакль был приурочен к приходу папахоносцев — так стали звать в селе дашнаков, должно быть, за папахи, надвинутые на самые глаза. Не уверен, что есть какая-нибудь взаимосвязь между дашнаками и спектаклем, но, однако, почему именно сейчас расшевелились гимназисты? До этого ходили тише воды, ниже травы, и вдруг — нате, спектакль, настоящий спектакль, какой бывает только в городе. Не берусь выносить приговоры. Может быть, это просто совпадение?
Ну хорошо же, гимназисты, показывайте свой спектакль, развлекайтесь, а мы посмотрим, какие вы Папазяны.
Спектакля, положим, никакого не было. Один за другим выступали гимназисты и с грехом пополам читали стихи, которые они вызубрили еще в Баку, учась в гимназии. Родители их ахали, охали от восторга, а остальные зрители мирно похрапывали, мало кто понимал русский язык, на котором они отчубучивали свои стихи.
Все бы хорошо, если бы не Каро, предавший нас. Подумать только. Мы уже считали его своим, перебежчиком, а тот возьми да переметнись к гимназистам. Такая измена! Впрочем, ничего неожиданного. А как же! Одна порода, одна кровь. Сурик сказал бы похлеще, но ограничимся пока этим.
Но рано, рано жалеть о перебежчике. Еще посмотрим, какой артист этот виноделов сын.
На сцене, красиво откинув голову, стоит Каро. Он декламирует на русском языке стихотворение «Часовой»!
Поначалу все шло хорошо. «Молодец, Каро, — подумал я, — хоть ты и изменник, но я от души рад твоему успеху». Но не тут-то было. Каро вдруг запнулся на полуслове. Должно быть, сбился. Толстогубое лицо его побелело, потом покрылось красными пятнами. Не вспомнив забытое место, Каро начал снова.
Сжав ладони, гладко, без запинки он читает первое четверостишье, доходит до слов, где споткнулся, и снова заминка. Начинает в третий раз, и третий раз не получается, не может вспомнить забытое место. Что было в зале!..
Не знаю, как будет дальше, как Каро обелит себя перед Нгером, но только после этого случая в селе его стали называть Часовым.
*
Долг, как говорят, платежом красен. Иди теперь наслаждайся новой своей кличкой, досточтимый гимназист.
Если уж на то пошло, придется мне рассказать еще об одной истории, тоже о злополучном
