Николай Сказбуш - Октябрь
— Орал, правильно говорите — орал, — колотил себя в грудь Митька, — что было, то было. И мастерские хотел в Ольшанке завертеть: «Растяжной и товарищи».
— То говорил «Кувалдин», а теперь уже «Растяжной».
— Ну, это всё равно. Что было, то было, а рельс не крутил.
— Ну, хорошо. Ступай, Растяжной. Только помни, проболтаешься про наш разговор, не обижайся, — отпустил Митьку Павел — у него не было ни оснований, ни права задерживать Растяжного. Семейный цеховой разговор закончился, а для иного не пришло еще время.
— Ловили щуку, — бросил Павел вдогонку, — а поймали пиявку.
Ткач упрекнул Павла:
— Напрасно ты, товарищ Павел, насчет механика распространялся, насчет его ольшанской механики. Этого, по-моему, не следовало делать Узнали про кожушок и годи.
Павел было заупрямился, ссылаясь на то, что Растяжной теперь разбит, подавлен, болтать не посмеет. Однако Кудь поддержал Ткача: слишком Павел торопится, забегает вперед, горячится. Павел, поспорив немного, признал:
— Пожалуй, ты прав, товарищ Ткач. Не подумал…
Зато подумал механик. На работу на следующий день он не вышел, на заводе больше его не видели. Вскоре после того исчез и Растяжной, бросив жинку, малую дитину и сковородки.
* * *С Антоном Ковалем Тимош расстался дружески, словно ничего между ними не произошло, только и разговору было, что о заводских делах, об истории Растяжного. Но когда пришел час расходиться по домам и Тимош спросил товарища:
— Заглянешь?
Коваль ответил неопределенно:
— Не знаю…
Тимош понял, что всё сказанное Антоном в запальчивости так и осталось у него на душе. Весь вечер Тимош думал о нелепой размолвке, о неожиданном приходе Кати в весеннем платье… Он решил поговорить с девушкой просто и откровенно об Антоне, о ней самой, о том, как жить дальше.
Но не так-то легко отважиться на прямой чистосердечный разговор. Да и Катя больше не заходила. Встретились они на демонстрации, заметили друг друга, когда уже народ стал расходиться.
Чтобы выиграть время и собраться с мыслями, Тимош предложил:
— Пойдем за город, Катюша, — денек уж больно хорош!
Она охотно согласилась: видно, и ей необходимо было поговорить с Тимошем.
Вышли за город, показались уже озерца и яркие лоскуты озимых. Тимоша поразила осязаемая близость всего, что раскинулось вокруг. Цветущие сады на холмах, озаренные закатом долины, наполненные движением света, высокие могилы и Черный лес на дальней гряде, прозрачные стремительные перелески с буйной солнечной листвой и две ослепительные, — в шелковых кудряшках, — березки-сестрички, прильнувшие друг к дружке в задушевном шепоте; раздумья и мечты, таящиеся в тишине полян, сверкающий изгиб реки; первая его весна — следы маленьких ног на песке, и девичьи руки — всё воскресло вдруг.
Кто-то окликнул Тимоша, он слышит голос Кати, ее дыхание. Удивительно хороша она в простом легком платье с красной косынкой на плечах. Он с волнением ловит каждое ее слово, не вникая в значение, что бы она ни произнесла, повторяя про себя:
— Хорошая!
И именно сейчас, неумолимей, чем всегда, сознает, что первое чувство, — непреодолимое и чистое, с его робостью и восторгом, благоговением и безрассудством, — утрачено невозвратимо, как бы ни был он счастлив потом. Он стал крепче и мужественнее, быть может, более достойным зрелой любви, но принявшая первый поцелуй уже никогда не придет к нему.
Теперь в присутствии любой он не теряет самообладания, сохраняет сознание превосходства и независимости, может беспристрастно оценить достоинства многих, вместо того, чтобы исповедовать одну.
Агнеса окрестила его мальчиком военного времени — не его в том вина. Он мог любить, у них было то неотъемлемое, священное право на счастье, не его казнить за то, что оно растоптано…
— Тимоша! — Катя обиженно смотрит на него, — ты забыл обо мне.
— Нет, просто свернул на забытую дорожку!
Они вышли в поле, там и здесь сиротливо чернели заброшенные полоски, не оживленные ни озимью, ни яровыми. Вдруг Тимош остановился: на одном из ближайших лоскутков редко и робко, больше по краям, или там, где лежали скошенные хлеба, поднялись зеленые всходы.
— Смотри, — воскликнул Тимош, прижимая к себе Катю, — знаешь, что это?
— Нет, — смутилась девушка, — я городская.
— Теперь мы все городские. Но тут легко прочесть: пахаря нет, семья осиротела, разбрелась, а всходы взошли — самосев! Никто их не сеял, хлеба прошлый год перестояли, осыпались…
Девушке почудилось, что глаза у него заблестели, она не могла понять, что с ним творится.
— Тимошенька!..
— Смотри.
Впереди в поле работали люди — женщина в широкой кубовой юбке и линялой ситцевой кофточке и пожилой уже крестьянин в солдатских башмаках, защитного цвета брюках, узких книзу, и в нижней бязевой сорочке, кругом никого, все работы давно уже закончены, и только эти двое на всей земле до горизонта.
— Подойдем ближе, Катюша. Подойдем к ним, смотри, видишь черную интендантскую печать на его рубахе? Солдат в поле вернулся. Все сроки пропустил, пришел весну догонять гречихой. Наверно сам себя демобилизовал.
Они прошли, не останавливаясь, дорога поднялась на холм, свернула и побежала к перелеску.
— Посидим здесь, — указал Тимош на березки, — поговорить с тобой хочу.
— Не нужно, — встрепенулась Катя, — прошу тебя, не надо, — что-то испугало ее.
— Нет, надо, мне очень тяжело, но это необходимо.
Она пыталась остановить его:
— Не нужно, Тимоша. Сейчас мне так хорошо с тобой, так легко. И вдруг всё это пропадет, разойдемся и мы станем чужими.
Тимош не понимал, о чем она говорит, и торопился высказать то, ради чего встретился с ней:
— Ты должна выслушать меня.
Катя нерешительно опустилась рядом, сложила на коленях руки и произнесла с укором:
— Упорные вы, настойчивые, всегда своего добиваетесь.
— А вы расчудесные и расхорошие, — вспылил Тимош, — хороших людей не замечаете.
Она подняла голову и в глазах ее Тимош прочел всё тот же упрек: «Было так легко, хорошо, а теперь…». Тимош по-своему понял этот взгляд и заговорил горячо, твердо решив отстоять счастье друга.
«Лучше теперь, сразу, потом будет поздно», — подумал он, а вслух сказал:
— Вот что, Катя…
— Нет, не говори, — перебила она, — не надо, лучше я сама. Так будет легче. Молчи. Ничего не говори. Слушай: я приходила к тебе просто так, ну, потому, что ты был болен. Мне самой доводилось очень тяжело хворать. Я не могу теперь спокойно смотреть, когда другие мучаются. Мне казалось, что тебе со мной легче. А теперь вижу — не надо было…
— Говори, Катя, — Тимош всё еще по-своему истолковывал ее слова, так, как подсказывал Коваль, — говори, мы ведь друзья.
— Ну, не знаю… — она запрокинула голову, смотрела в высокое небо. Потом твердо произнесла:
— Ну, хорошо, скажу прямо, Только не обижайся на меня. Я Антона люблю — он для меня очень хороший.
Тимош слушал ее и не понимал — слова понимал, но что они означали сейчас для него, для Антона, для Кати не мог сразу постичь. Потом шевельнулось вдруг чувство обиды и еще другое — утраты, будто отняли у него что-то очень дорогое. И вслед за тем, подавляя всё, неожиданно нахлынуло озорное бесшабашное, он припал к рукам Кати, плечи его вздрагивали.
Катя, не отнимая рук, пыталась заглянуть ему в лицо:
— Ты смеешься, Тимош!
Ее простодушное изумление, ее уверенность в том, что лишила его счастья, теплоты своих очей, своего сердечка тронули Тимоша — теперь он готов был уже плакать.
— А я-то хотел поговорить с тобой об Антоне!
Она не сразу восприняла смысл простых слов — всё, что касается нас, решает пашу судьбу, всегда оказывается сложным. Тянулось долгое мгновение, которое как-то определяло их жизнь. Они стремились угадать больше сказанного, заглянуть дальше сегодняшнего дня, изведать всё и прежде всего свое собственное сердце.
Вдруг Катя улыбнулась:
— Ну, хорошо, что всё так!
И Тимошу было хорошо и немного грустно, он был рад счастью друга и завидовал ему. Он помог Кате встать, взял ее под руку. Дорогой она рассказывала, что собирается учиться «на милосердную сестру» и что Совет хлопочет о ней.
Вскоре они вошли в город, и прохожие с умилением поглядывали на завидную парочку.
Тимош решил, не откладывая, обо всем рассказать Антону, Однако непредвиденные обстоятельства отдалили встречу. Наутро, подходя к заводу, Тимош еще издали увидел на проходной широкого, сдобного, барского склада человека в синем рипсовом пиджаке.
«Панифатов, — без труда узнал Тимош представителя флота, — что нужно ему на заводе?» И тотчас всё прочее вылетело из головы.
Тимош заспешил к проходной, но представитель флота затерялся уже в толпе. Руденко принялся высматривать Панифатова па заводском дворе, заглянул во все цехи. В кузнечном бросил Ковалю мимоходом: «Дело есть», но задерживаться не стал, поспешил к главной конторе и уже с крыльца увидел синий пиджак на проходной.
