Антонина Коптяева - Товарищ Анна
Ещё какая-то девочка постарше, вывернулась подле самых сеней, повязанная подмышки бумажным платком, и принялась возиться у окна: подтыкала мох, заклеивала стекло. У соседнего барака кто-то уже бросал между делом землю на завалину, лопата торчала в ожидании, воткнутая над ямой.
День был холодный, не пасмурный, а по-осеннему тусклый, с бледным солнцем, уже низко прикорнувшим над горами. Зима напоминала о скором своём прибытии, и люди утепляли свои гнёзда. Да, зима всех заставляла торопиться!..
«Как хорошо быть вот таким малым, чистым, беззаботным, когда над тобой не тяготеет большее, чем шлепок родной руки, когда всё ещё так цельно, так ясно!»
С этой мыслью Андрей закурил и присел на лавочке у плетня крошечного огорода. За изгородью на вырытой картофельной гряде похаживал, хрюкая, поросёнок, забуривался в рыхлую землю так, что падал на коленки, и только виден был его задок да бойко вертевшийся хвостик. Потом подошла рыжая собачонка, похожая на лису, вежливо обнюхала сапог Андрея и посмотрела на него улыбчиво. Даже у этой паршивой собачонки было хорошее настроение!
«Кажется, дошел! — сказал себе Андрей. — Да, дошел! А ведь я же счастлив должен быть! «Герой романа», — вспомнил он слова Уварова.
В это время поросёнок громко хрюкнув, бросил вырытую им яму и галопом, лихо и весело, дал круг по огороду, но уже рысцой подбежал к плетню и обнюхался с любопытной собачьей мордочкой. Затем оба, взвизгнув, бросились со всех ног в разные стороны.
Андрей подумал о том, как рассмеялась бы сейчас Валентина и как хорошо было бы открыто посидеть с ней вдвоем на этой вот лавочке.
«А кто же тебе мешает?» — спросил он себя, и снова тоска охватила его.
32
Утром Марину опять не приняли в садик, градусник очень нагрелся, и сама заведующая, покачав головой тихо сказала:
— Бедная ты, бедная девочка!
Марина совсем не считала себя бедной, но домой ей всё же пришлось вернуться. Целое утро она смирно просидела на кухне, наблюдала за суетнёй Клавдии. Здесь было так тепло. Муфта лежала рядом на ящике. Если протолкнуть туда руку, то можно нащупать несколько конфет в бумажках и кучку орехов. Это норка бурундука. Бурундуком была сама заболевшая Маринка, она всё ещё играла орехами, привезёнными Анной. Она искренне верила, что это подарок от бурундуков (она сама столько раз видела, как они воровали со стола на террасе печенье и сахар).
Клавдия сидела напротив Маринки и кургузым, обломанным ножом чистила грибы. Грибы, рыжеголовые, плотные, сине-зелёные по срезу, лежали на столе, на коленях Клавдии, в корзине, стоявшей на полу у её ног. Прямо как на войне, когда грибы подрались с каким-то царём Горохом. И ещё эта Клавдия кромсает их своим ножом! А они развалились по всей кухне... И кто знает, может быть, они встанут опять на свои крепкие ножки и пойдут на гору... в лес... Должно быть, от ожидания у Марины кружилась голова, а по спине бегали холодные мурашки.
— Пойдём в комнату, я тебя в постель уложу, — сказала Клавдия, зорко посматривая на Марину.
И вот Маринка одна в большой комнате. Можно закрыться с головой. Так теплее, но под одеялом темно и скучно. Лучше всего сделать окошечко и смотреть на открытую дверь. Вот слышно: затопал кто-то. Уж не идут ли сюда эти большеголовые грибы со своими страшными синяками?.. Маринка быстро поднялась и села. Нет, это дедушка Ковба привёз воду. Громко фыркнула водовозка. Чем-то загремели на кухне, и дед Ковба сказал совсем близко:
— Я теперь в лесу вроде завхоза: за всеми покупками меня посылают. А я мимо конюшен никак не пройду. Заходил опять в гости к Хунхузу. А заместитель-то мой попросил воды вам привезти. Известно: одному за троих отвечать трудно... при лошадях особенно. Ну, и не справляется, хоть и молодой... А мы в лесу робим подходяво. — И ещё он сказал после слов Клавдии, тихих и непонятных: — Жалко Анну Сергеевну.
А Клавдия отвечала, на этот раз ясно, тоненьким голосом, уже рассерженная:
— Чего их жалеть, когда они сами себя не жалеют? «Уходи, — говорит, — немедленно!» А нет того, чтобы в права свои взойти! Какие княгини не стеснялись руку к мужниной щеке приложить! Соперницы-то трепетали, в дом-то не лезли. А теперь все с гордостью: фырк да фырк!
— Самостоятельная женщина, уважительная, — опять, сожалея, сказал Ковба.
— Она бы лучше о своём положении подумала, — сказала Клавдия. — Один ребёнок только-только от рук отошёл, а тут другой родится. Кому она будет нужна с двумя-то!..
«Это у мамы родится», — догадалась Марина и потянула одеяло к подбородку.
— Вот как бросит он их, Андрей-то Никитич (совсем ведь оплела его врачиха)... уйдёт он к ней, а тут ребёнок спросит: кто, мол, отец-то мой? Грех да и только! И старшенькая-то всё висла на нём, на отце-то. Вконец ведь избалованная... везде со своим носом лезет!
«Это я со своим носом».
Марина сразу устала сидеть, сделала ямку в подушке, легла, повозилась и притихла, свернувшись в комочек. Муфта с подарками лежала в изголовье, одеяло сбилось на одну сторону, пижама завернулась, и на открывшейся спине так зябко, жалко встопорщились вдруг светлые щетинки... Зато голова была укрыта тепло, и Маринка не слыхала, как дед Ковба сказал укоризненно:
— Пустое, Клавдия Кузьмовна, зря ты всё это говоришь.
33
Даже теперь, когда вопрос о разведке на Долгой горе разрешился блестяще, Андрей не мог забыть той жестокой обиды, какую нанесла ему Анна своим неверием. Он до сих пор не мог спокойно думать об этом, часто говоря про себя: «Неверие в твоё дело вне дома — большая обида, а дома — в сотни раз больше! Я понимаю, что я тоже как-то оскорбил её, неосторожно подойдя к её проекту, однако я ведь не препятствовал, не вмешивался так грубо, как она».
И всё-таки его что-то удерживало.
«Анна права: нам ни к чему соблюдать какие-то условности, надо кончать... кончать, иначе с ума сойдёшь, — думал он иногда, но, когда решался выполнить это, всё в нём холодело, и он с отчаянием повторял ту фразу, которую он произнёс на пароходе: — Да, как же это я!»
Странный шорох возле дома остановил Андрея. Но шуршала густо сплетённая завеса высохшей за лето фасоли, колеблемая порывом ветра. Свет из окна, падавший на веранду, желтил мёртвые листья, и неровная, сквозная тень их трепетала на дорожке.
Андрей тихо вошёл в столовую, взглянул мимоходом на вешалку: Анна еще не приходила. Он сбросил пальто на диван и, не снимая кепи — привычка, созданная отчуждением к дому, — пошёл к себе.
В квартире было тихо, только Клавдия возилась на кухне: плескала водой, что-то переставляла.
Проходя мимо спальни, Андрей в щель между косяком и портьерой увидел Маринку. Она в измятой фланелевой пижаме, босиком, сидела на своей кровати и тихонько играла — такая забытая в этой большой квартире.
«Как же это она... одна? — подумал Андрей и невольно задержался у порога: Маринка взобралась вдруг на спинку кровати, с ловкостью мальчишки прыгнула и перекувыркнулась на постели. — Вот ещё новости! — подумал Андрей, встревоженный и восхищённый. — Так же недолго и голову сломать!»
Но смелая шалость Маринки захватила его. Ему захотелось поиграть с нею, как в прежние дни. Он опустился на четвереньки, стал подкрадываться из-за двери к дочери...
В это время она снова прыгнула, перевернулась, вскочила на ноги и увидела... И Андрей увидел... её кругленькое, страшно побледневшее лицо, глаза её, изумлённые, огромные, гневно-испуганные. Он поднялся, выпрямился, шагнул... и она повалилась ничком, молча закрывая руками голову.
— Маринка, это я, Маринка, — растерянно звал он, подбегая к кровати. — Это же я, Мариночка, — ему показалось, что у неё от испуга разорвалось сердце.
Она уже отвыкла от шуток. Она не узнала его, вползавшего в комнату на четвереньках, в кепи...
«Проклятая кепка!» Андрей сорвал её и швырнул на пол. Руки его дрожали. Он потрогал Маринку, погладил ее плечики, и она забилась вся в беспомощном, не по-детски горестном плаче, припадая лицом к постели.
Андрей вытащил её из кроватки, сел с ней прямо на пол. С трудом оттаскивая от её лица судорожно стиснутые, мокрые от слёз ладошки, он целовал её, сам готовый разрыдаться.
— Ты разлюбила меня, Маринка! — сказал он, наконец с отчаянным укором.
Но она зарыдала после этого так, что ему стало страшно: она вся дрожала почти в истерическом припадке, маленькая, жестоко оскорблённая женщина.
— Ты, сам... Ты сам разлюбил нас... с мамой! — крикнула она, задыхаясь от рыданий, — Ты уйдёшь к Валентине Ивановне, а у нас родится маленькая... у нас. родится ма-аленькая девочка!.. Кого же она будет называть папой?
— Марина, — сказал Андрей глухо и нечаянно сдавил её. — Что ты говоришь, Марина! Откуда ты знаешь?
— Я знаю... Клавдия говорила дедушке Ковбе. Я всё слышала, — проговорила Маринка сквозь слёзы, только теперь по-настоящему пугаясь отца. — Пусти меня, мне больно! — вскричала она, оборвав плач и делая гневную попытку высвободиться. — Я сама буду играть с маленькой! Я сама буду беречь её! Но мне жалко, — слёзы снова ручьями полились по щекам Маринки, — мне жалко, что у неё совсем не будет папы. Она же спросит...
