Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Выпутав из складок сутаны тяжелый крест, батюшка выгнул грудь колесом, чтобы все видели этот красивый в завитушках позолоченный крест, и начал отпевание.

Видно было, что службу свою он справлял с неохотой, будто занимался нелюбимым и даже постыдным делом. Однако голос у него был густой, рокочущий, с приятной хрипотцой. Но разобрать, какие словеса плел он торопливо, с придыханием проглатывая окончания слов, Михаил не смог. Ему показалось, что поп перепевает слова, отпечатанные на саване, покрывшем тело матери.

— Упокой, господи, рабу твоея, — пророкотал батюшка и взял у старостихи кадило, напоминающее малюсенький горшочек на длинной цепочке.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй! — заголосили левчие.

Окончание троекратного припева они вывели в чистую приятную мелодию, которую Михаил почему-то сравнил с лицом молодой певчей.

В целом хор звучал не очень стройно, но мелодию, какую выводил он в конце своих скороговорок, хотелось слушать и слушать. Михаил различал в высоком мотиве по-детски тонкий и чистый подголосок молодой женщины и сдержанный басок большеголового мужичка в очках.

Какая-то тревога слышалась в том высоком мотиве, будто среди людских голосов искали друг друга детский и взрослый, будто боялся чего-то тот детский голосок и просил защитить его…

Продолжая молитву, священник, равномерно помахивая кадилом, обошел гроб, окурил ладаном тело усопшей и неожиданно рявкнул:

— Землю!

Старостиха услужливо подсунула ему под руку позолоченную чашу с освященной землей.

Взяв горсть земли и придерживая на груди крест, батюшка опять обошел вокруг гроба, подсыпая внутрь к его стенкам землю.

— Прощайтесь, — устало и горестно произнес он и осенил крестом лицо Анны Федоровны.

Точно что оборвалось внутри у Михаила, и он подался вперед. Но первыми с умершей стали прощаться певчие. Нашептывая молитвы и называя по имени усопшую, каждый из них поцеловал ее в лоб, а мужичок и молодая певчая поцеловали мать в губы.

От этого Михаил заплакал, и слезы его упали на лицо матери. Он прикоснулся к лицу губами, и ему показалось, что мать тоже плачет. Обойдя гроб, Михаил пошел к выходу, куда его подтолкнул калека Яша.

В дверях, точно пораженный выстрелом в сердце, Михаил вздрогнул и окаменел — Деревяшкин вбил первый гвоздь в крышку гроба.

Удары молотка до самого кладбища отдавались в сердце Михаила. И от этих ударов оно вздрагивало, обморочно слабело, и Михаилу хотелось, чтобы сердце замерло совсем.

Могила матери начала новое кладбище большого поля, окруженного невысоким ельником. Сюда уже пришла настоящая уральская зима, со снегом, с холодным пронизывающим ветром. Но зима, видно, настала здесь совсем недавно: могильная охристая земля еще не окаменела.

Гроб стали опускать, но он был слишком большой, полностью в могилу не вошел, и его подняли наверх. Не раздумывая, один из Ивановых братьев скинул с себя пальто и прыгнул в могилу. Моховы заахали, заохали: простудишься, дескать, костюм вымажешь в глине, пусть другой кто подкапывает, однако зять Иван прикрикнул на них и, как бы виноватясь за родню, задумчиво проговорил:

— Не хочет Федоровна в могилу.

Все сразу оживились, заподдакивали, с печальными улыбками стали вспоминать покойницу: и песельница-то она была, и чудачка, и выдумщица…

Мохов довольно быстро подкопал могильную стенку, и гроб вошел в яму.

Жикнули веревки по днищу и змеями выскочили из темной ямы. Раздался первый гулкий удар мерзлого земляного комка, точно твердой колотушкой ударили по барабану, и Михаилу почудилось, что гроб пуст, что в нем никого нет…

Михаилу захотелось впасть в состояние, которое соответствовало бы погребению: уйти в бессознание, свалиться в могилу… И он пожалел, что нет похоронного оркестра: быть может, духовики растравили бы его душу, шибанули бы по мозгам. А он стоит на краю материнской могилы, и ничего с ним не происходит, лишь стареет он, стареет, и только свежий, упругий ветер не дает и не даст вконец состариться ему.

— Ты бы шапку надел, — жалостно посмотрела на Михаила Ритка и скомандовала мужикам: — Всю, всю землю на могилу сгребайте и вокруг памятника потрамбуйте. Э-эх, мужики называются. — Она выхватила у Припа лопату и сама широко, по-мужски сбросала на могильный холмик глиняную кучку, на которую копальщики махнули рукой.

Михаил остался наедине с могилой матери и почувствовал страшное одиночество. Теперь он один на всем белом свете. Он сирота. После Нового года надо обязательно отправить Ирину на курорт. Пусть подлечится, успокоит нервишки, и тогда врачи разрешат рожать. Жаль, что мать так и не понянчила своего родного внучка. Ничего, подрастет ее внучок, и приедут они всей семьей на могилку бабушки Нюры.

— Прости, мама. — От слов, произнесенных вслух, у Михаила появились слезы, и все перед собой он увидел сквозь огромную дрожащую слезу. — Похоронили тебя вроде бы неплохо — не обессудь. Прости. Прощай…

Михаил, спотыкаясь, побрел на людские голоса.

В столовой стоял обычный гул от людских разговоров и от позвякивающей посуды. Ничего поминального не чувствовалось. И опять Михаил с горечью удивился, как буднично проходят поминки по его матери и даже имя ее редко упоминается в разговорах. Нужно ли было говорить общий тост, он не знал. И, растерявшись, гладил в кармане пиджака носовой платочек — память о матери: у ее могилы сестра всем раздала такие платочки. Но люди и без тоста выпили за тетю Нюру, помянули ее и перешли к разговорам, на которые вряд ли стоило обижаться…

Уже все стали расходиться, когда в столовую вбежала запыхавшаяся профсоюзница, которую Михаил помнил по ТЭЦ, куда он бегал к матери на работу.

— Ну как? — Она бросилась к Михаилу. — Мы все, Миша, сделали. Чем могли, тем помогли. От духовиков Таисья отказалась, так что сами виноваты.

— Спасибо вам, не знаю даже как и благодарить, — растрогался Михаил.

Женщина, отдышавшись, поправила выбившуюся из-под платка седую прядку волос и строго проговорила:

— Ты что же, друг, мать-то свою забыл. Хоть Таисья приглядывала за ней, скажи ей спасибо. Ну ладно, в живых застал, прощение получил, — успокоила его женщина. — Смотри, не забывай Высокогорск. Родина твоя. А теперь и вовсе. Мать здесь покоится. Я ведь тебя во-о-от таким помню. — Она часто заморгала, смахнула слезу и заторопилась: — Ну ладно, Миша, побегу. Скоро конец рабочего дня — автобус нужен людей с работы развезти.

Михаил почувствовал, что уже больше семи, оделся и, не разбудив Костю, защелкнул на английский замок дверь.

На стук открыла заспанная Нина, зябко запахнула на груди халат и недовольно объяснила, что мать ушла за молоком и что поездка на кладбище, о которой Михаил вчера договорился с Иваном, отменяется.

Михаил забрал свой портфель, попрощался с Ниной, передал всем привет и вышел во двор. Ему опять захотелось спать, но беспокоить Костю он не стал и задумчиво сел на скамейку. До аэропортовского автобуса оставалось еще уйма времени, и Михаил побоялся даже подсчитать: сколько именно. Надо было так растянуть время, чтобы оно прошло как можно незаметней. А теперь ему еще придется идти по родному городу, встречать знакомых, проходить памятные его сердцу места.

По тому пути, по которому несли мать, устланному еловыми лапами, Михаил не пошел. Он завернул за каменные сараи и натолкнулся на женщину. Михаил уступил дорогу и посмотрел женщине вслед. Тут только он заметил у нее в руках смутно белевший бидон и догадался, что это была сестра. Михаил остановился, надеясь, что она тоже узнает его. Но Таська не остановилась, и он хотел окликнуть ее, да промолчал и еще долго смотрел ей вслед…

Михаил посмотрел в золотящееся предвечерним светом окно и не поверил. Неужели близится вечер? У него на часах полвторого. Он выскочил из-под фикуса: на вокзальных часах тоже было полвторого. В два отходит автобус.

Какой короткий зимний день на Урале! Поздно светает, рано вечереет. Ему, приморцу, показалось, что и не развиднелось как следует.

Откинувшись в кресле «Икаруса», он с полудремотой поглядывал на привокзальную площадь. В ногах провожающих скользили игривые змеи поземки. Летуче изогнувшись, они, казалось, норовили ухватить друг дружку за хвост. Так расшалившиеся дети путаются в ногах взрослых, пока те прощаются. Дети возле автобуса не играли, и Михаил подумал, что их не взяли из-за плохой погоды. Та жестокая зима, что вчера была на кладбище, только сегодня добралась до города.

Чем бы ни отвлекал себя Михаил, все сводилось к смерти матери, к похоронам, и он тяжко, с детским всхлипом вздохнул, уже не надеясь больше отделаться от мучительных воспоминаний.

Но вдруг точно в висок кто ударил Михаила. Он вздрогнул и увидел возле автобуса Громского.