Артем Веселый - Россия, кровью умытая
— Помилосердствуй, касатик. Мати пречистая, зять на пашне дожидается.
— Брось сопеть. — Он сгреб старуху в охапку и подал ее Максиму. — Держи!
Машина, прыгая по ухабам, помчалась. Моряк подкачивал, развивая скорость. Ветер плющил ноздрю, шумел в ушах. По сторонам, подобна играющей реке, стлалась степь. Пыль буйствовала за ними, как дым пожара.
Далеко впереди оба увидали чумацкий обоз и не успели еще ничего сообразить, как испуганные, взвившиеся на дыбы лошади промелькнули рядом и скрылись в крутящейся пыли.
За бугром блеснул церковный крест.
— Станица…
Хаты улица куры и утки — в стороны.
Максим крепко держался за борта. Старуха сползла с сиденья на дно кузова и беспрестанно крестилась. Так, на удивленье жителям, прокатили они через станицу.
Машина стлалась, как птица в стремительном лете.
— Стой, дура-голова, — взмолился сомлевший от страха Максим. — Лучше пешком пойдем!
— Ты не беспокойся.
Дорога вильнула…
Машина, мотнувшись, чиркнула лакированным крылом о столб и покатилась мимо дороги прямо по степи. Моряк к рулю — руль отказал.
— Останови, пожалуйста.
— Черт ее остановит, не кобыла! — Выказывая полную невозмутимость духа, Галаган выпустил руль, закурил и повернулся лицом к Максиму. — Горючее выкачается, сама встанет.
Машину валяло с боку на бок, из-под колес выметывались комья черствой земли.
Пересекли распаханное поле. На меже, упустив лошадей, стоял босой старик. От удивления он не в силах был поднять руки, чтоб перекреститься.
С большого разгона, ухнув, в широком веере брызг перелетели мелкую речушку.
Донесся разорванный собачий лай. Впереди качнулся курган, за курганом шарахнулась потревоженная отара, и навстречу, вырастая в угрозу, начала быстро надвигаться новая станица.
Машина, сбочившись, промызнула по косогору.
Невдалеке, раскинув сухие руки, проплыли кладбищенские кресты.
Под напором силы прущей рушились жердяные изгороди. Плетень был повален с сухим треском.
В передних шинах спустили камеры.
Автомобиль, оставляя рубчатый след на глубоких грядах огорода, замедлил ходи уткнулся мордой в глиняную стену хаты. От резкого толчка из навесной рамы вылетело зеркальное стекло, с Васьки слетела фуражка.
Выпрыгнули оба враз.
Нахлыстанные ветром лица их были черны, а глаза полны дикого блеска.
— Номер! — скрипуче засмеялся матрос.
Из двора в огород заглянула девчонка и, взвизгнув, пропала. Потом появился нечесаный мужик с винтовкой в руках. Увидав автомобиль, он стал в оцепенении.
— Здравствуй, дядя, — миролюбиво сказал Васька.
— Вы, товарищи, или как вас… чего тута?
— Извиняюсь, — сказал Васька и пошел было к хозяину.
— Я тебе, туды-т твою, пальну вот в бритый лоб, сразу всю дурь выбью. — Он принял наизготовку и передернул затвор.
— Не смей, — крикнул Максим и вытянул перед собой руки, точно защищаясь. — Мы не с худом…
— Пошто хату тревожите?
— Извиняюсь, — повторил матрос тоном, полным сожаления. — Я сам своей голове не рад. Приключился с нами полный оборот хаоса. Ты и сам виноват: зачем хату близко к дороге поставил? За нас, между прочим, ты можешь жестоко ответить. Завтра придут полчане и поставят тебя к стенке, а шкурой твоей, ежели догадаются, обтянут барабан.
Максим, видя, что перебранка грозит им бедою, отодвинул речистого друга и, стараясь придать словам мягкость, обратился к хозяину:
— Почтенный, какое вашей станице название будет?
— А вы сами откуда? — попятился тот.
— Мы из города Кокуя, — сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку.
— Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая?
— Мы сами по себе.
— А все-таки?
— Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю.
— Какой части?
Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка.
— Сто тридцать второго Стрелкового? — обрадовался Максим. — Дак, боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай бог памяти… Серомаха знавал.
Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую — жесткую и корявую, как скребница, — протянул сперва Максиму, потом Ваське:
— Честь имею… Лука Варенюк.
Тем временем на огород со всего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними — лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами.
Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал:
— Купи.
— Кого?
— Автомобиль.
— Шутишь?
— Никак нет.
— На што он мне?
— На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь.
— Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! — усмехнулся Варенюк и почесал поясницу.
— А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. — Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. — Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть — и пошла поехала.
На моряка во все глаза, не мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами.
Дыркач подогом поколотил по шине и сказал:
— Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина…
— Картина первый сорт, — подтвердил матрос.
— А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали?
— Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива?
Из-под сиденья раком выползла и, озираясь, поднялась старуха.
Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину.
— Господи Исусе, — закрестилась старуха. — Где я?
— Купи, — рассмеялся Васька, — со всем и со старухой. Задешево отдам!
— Ратуйте, православные! — завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. — Продает, как кобылу!
— Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь.
— Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской?
Толпа развеселилась:
— Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка?
— До Деревянковской, — усмехнулся в бороду Дыркач, — до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется.
— Батюшки, царица небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался.
— Не кричи, — строго сказал Васька, — куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку.
— Кобель полосатый, — наступала она, распустив когти. — Зенки твои бесстыжие выдеру.
Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок:
— Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой.
Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой…
Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил гостей в хату.
— Сколько хотите взять? — спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора.
— А сколько тебе, односум, не жалко? — в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку.
— Нет, — шагнул хозяин через порог, — вы скажите свою цену.
Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлеснулись спорить. Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, — ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться.
Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок.
Ударили по рукам.
Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней.
В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось.
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой — сковороду:
