Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 4. Повести

К кому-то — даже молодость, даже красота…

И солнце катилось над зубчатой хвоей дальних лесов, и пластались поля, и в ложбинках стыли нерасплесканные синие — синие тени. Рычала голодно и звонко молотилка, выплевывала изжеванную солому, гимнастерка прилипала к спине.

Очнулся он у самой земли. Омет осел, было уже темно, бабы собирали вилы и грабли, переговаривались, смеялись, поглядывали на него из — под платков.

— Горяченький мужичок нам попался!

— На ночку бы…

— У тебя, бедовая, ночное-то, поди, поприсохло все.

— А пусть проверит, може, и не присохло.

Женька, с трудом разгибая неподатливую спину, подумал: «А ведь они, наверное, не старухи, так только кажутся…» Хотел спрыгнуть лихо на землю, но вовремя спохватился — нога! Хорош бы он был, если б его после такого праздничного дня потянули в деревню волоком. Слезал бережно, с ощупочкой, по-стариковски солидно.

По другую сторону от молотилки вырос новый омет. Ничего себе горку перекинули! Подошел Адриан Фомич; даже в сумерках было видно, что старик пропылен с головы до ног. Лицо и борода сейчас одного цвета — серые.

— Ну вот, — сказал он без воодушевления, — два мешка полных намолотили да еще в третий насыпали чуток.

— Значит, все-таки было зерно! — восторжествовал Женька. — Значит, прав Божеумов!

Адриан Фомич хмыкнул:

— Выходит, что прав.

— А у вас еще три омета стоят! Если с каждого по два мешка — шесть! Немного, но помощь какая — никакая.

В стороне собирались бабы:

— Корова-то дома не доена.

— У тебя корова, а у меня одни зверушки голозадые по избе шастают. Того и гляди сами себя подпалят.

— Косточки чтой-то… Пока работали — ничего, а теперь вот не разогнусь.

Одна за другой бабы потянулись в темноту.

И вдруг Женька вспомнил слова Веры: «Зимой бы каждый по охапочке в дом носил. С охапки — по щепоточке…» Эти бабы носили бы эту солому. Так вот почему Адриан Фомич сдержан! Три омета — шесть мешков (еще наберется ли?), на всю деревню — крохи, но и того теперь не будет. Зима впереди, весна, лето — только к будущей осени вырастет новый хлеб.

Бабы знали это до начала работы. Знали и согласились остаться без хлеба. Он, Женька, сам того не ведая, убедил их. Работали дружно, весело, не жалея себя. Сейчас идут темной дорогой, и наверняка каждая прикидывает, как выжить без этих «с охапки — по щепоточке». Зима впереди, весна, лето… Как выжить до будущей осени?

Прав оказался Божеумов — был в деревне хлеб. Чуть-чуть, но был.

И уж Божеумов будет торжествовать!

Теперь-то уж можно не сомневаться — бабы отдали последнее, если не считать тех трех мешков сорной пшеницы, что Адриан Фомич на свой страх и риск оставил к весне для работников.

«Страх в людях умер, а совесть жива…» Кистерев, оказывается, хорошо знал баб.

— Сейчас лошадь придет, Евген. С мешками уедешь, — озабоченно произнес Адриан Фомич. — Намял, поди, ногу-то.

Пока ждали лошадь, Женька лазал на коленях по холодной земле, искал в темноте запропастившуюся палку. Без палки нельзя — раненая нога и в самом деле сильно пыла — перетрудил.

Утро, на черном небе крупные звезды, рассвет еще далек, избы неприступно темны.

Деревня Княжица спит… Деревня Княжица с радостью бы не просыпалась, пропустив мимо надвигающийся день. Спать бы и спать, не надо есть, заботиться, думать — благодать!

В это утро, выйдя из дому, Адриан Фомич и Женька поделили деревню Княжицу пополам.

— Что ж, ты — направо, я — налево.

Не мог же валяться в постели Женька, когда старик председатель мотается от избы к избе, стучит под окнами.

— Кончай, бабоньки, ночевать!

Щупая палкой мерзлую землю, Женька идет в темноте к первой избе. Сейчас он подымет руку и постучит в окно. Постучать — это так просто…

Нет!

Стучаться приходится в голодный дом: иди добывать последние остатки хлеба! Ты и твои дети тайком рассчитывали на него — спасет, поможет пережить страшную зиму. Нет — отдай!

Отдай, потому что те, кто сидит в окопах, должны есть. Отдай, потому что есть хотят и рабочие, которые теперь стоят у станков по одиннадцать — двенадцать часов в сутки. Их жен, их детей тоже никто не накормит, кроме тебя, баба из тыловой деревни. Отдай, потому что хлебородные поля Кубани и Дона, Украины и Белоруссии перепахала война. Отдай последнее, потому что другие отдают еще больше — жизнь!

Постучать сейчас в окно — значит позвать баб на подвиг, не меньше. Казалось бы, святое дело, но отчего же не подымается рука?.. Оттого, что ты останешься в стороне, требуешь — отдай, а сам сейчас ничего не отдаешь, ничем, ровно ничем не рискуешь. Через две недели ты укатишь в свое Полднево, будешь себе жить, останется ли этот последний из вымолоченных ометов хлеб в Княжице или не останется — для твоей жизни безразлично. Зима, весна, лето — что тебе, ты переживешь.

Подвиг чужим горбом, чужою судьбой. Ты похож на такого ротного, который бросает солдат в атаку, а сам прячется в блиндаже. Вся разница — рад бы сорваться, принять на себя огонь, рисковать вместе со всеми, рад бы, да невозможно…

При скудном свете звезд — окно, в нем непотревоженный, слежавшийся мрак. Протяни руку, потревожь…

Женька нерешительно топтался, медлил.

По другому концу деревни бежит сейчас Адриан Фомич, подымает баб. Одни подымутся на работу, другие будут спать… Стучи! Так надо! Иного выхода нет.

И он постучал. Во мраке закупоренного окна что-то замаячило.

— На работу собирайтесь! — крикнул Женька и побежал к следующей избе.

Стук! Стук! Стук!..

— На работу!

К следующей:

— На работу!

Давно уже рассвело, давно уже развеялись дымы над крышами, а возле крыльца конторы, куда назначено сходиться, — никого.

Женька порывался еще раз обежать деревню, Адриан Фомич останавливал:

— Пусть по дому управятся. Наш хлебец не осыплется.

Наконец потянулись одна за одной, в платках, замотанных по самые глаза, в рваных шубейках, в просторных, с мужского плеча, телогреях. И опять они смахивают на переселенок — притерпевшиеся, покорно усталые лица. Подвижницы…

Такую же покорную усталость Женька часто видел в походах на лицах своих товарищей. Победа… О ней, наверное, потом без конца будут говорить — из века в век: великая война, героическая! Но забудется одно, что героические победы делаются не вдохновенными, а усталыми — предельно усталыми! — людьми.

— Все ли в сборе?

— Аниски Петуховой нету. Поленница у нее заваливается, так подпирает, чтоб на детишек не порушилась.

— Ждать не станем, пусть нагоняет. Пошли, бабоньки.

— Что ж, пошли…

Вечером дома их ждал опухший от пересыпа Кирилл. Незавидный был у него отпуск — весь день в четырех стенах, в обществе больной старухи, даже бутылочку распить толком не с кем. Кирилл ждал с мутной поллитровкой на столе и с известием на устах.

Оказывается, в деревне был Божеумов, прошелся по амбарам с кладовщицей, уехал… Странно — не завернул на ток, не встретился ни с председателем, ни с Женькой, не расспросил, не указал. Был да нет, мелькнул тенью. Что-то тут неспроста.

Женька выпил полстакана запашистого, что скипидар, самогона — пьян не стал, а сердит, пожалуй.

— Фомич, не кажется тебе, что я тут лишний? — спросил он.

— Объясни на пальцах, милок, что-то не уразумел, — попросил Адриан Фомич.

— Ты без меня этот хлеб не домолотишь?

— Домолочу.

— И сдашь?

— Сдам. Не спрячу.

— Тогда я зачем?

— Это тебе лучше, парень, знать.

— А вот не знаю, не знаю, почему я послан следить за тобой, за бабами? Я честней вас? Я больше вашего конца войны хочу? Иль вы уж без меня фронту не захотите помочь?

Кирилл хмыкнул осуждающе:

— Разговорчики. С такими и докатиться можно.

— Куда?

— К полному беспорядку. Порядок-то, братец, на старшинстве стоит. Он, — Кирилл указал перстом на Адриана Фомича, — над бабами старший, — ты — над ним, а этот, что сегодня тут мелькнул, — над тобой. Все честны, спору нет, а порядочек требует — не пускай на самотек, проверь как следует. И усердная лошадка без вожжей воз заваливает. Так-то.

— А ты не казнись, парень, — заговорил Адриан Фомич. — Ты ведь тут не только следишь да высматриваешь, — мол, не прячет ли старик председатель что в рукав. Ты и помогаешь мне, право. Вон ты как баб раскачал добрым словом.

— Их раскачал, а сам сбегу на сторону. Будете вы тут без меня качаться от травки.

— Не впервой, докачаемся, сам же говорил — конец недалече. Ты мне — подпора, даже не ждал такой — с душой и пониманием, да тут твой старшой вынырнул. Он поймет ли — вот вопросец.

— Божеумов?.. Что он?..

— Капка — кладовщица успела мне шепнуть: пшеничку — то нашу, весеннюю, углядел. Помнишь ли, показывал тебе?