Город - Валерьян Петрович Подмогильный
Теперь остался разочарованным. Отдельные ошибки волновали его. Неприятное чувство. О чём, собственно, он писал? Нигде на протяжении ста страниц не встретил он человека, который мучится и стремится к намеченной цели, преодолевает препятствия, борется с невзгодами, верит, ползает и возносится на высоты. Он не нашёл в своих страницах печального карлика с гигантским умом, мелкого зверя, несущего на щуплых плечах вечную тяжесть сознания; не нашёл волшебного ребёнка, который так мило плачет и смеётся среди разноцветных игрушек существования, жестокого воина, который умеет умирать и убивать за свои мечты, сурового бойца за далёкие дни. И это отсутствие поразило его. Зачем писать, если человеческое сердце не бьётся на его страницах? Мёртвыми показались ему его рассказы, где человек исчез под нагромождением вещей.
Он вяло поднялся и лёг, положив под голову руки. Значит, он не нашёл человека, а что же кроме него достойно внимания? Без него, всё теряет смысл, становится бездушной схемой, призывом в безвоздушном пространстве. Наивная вера старины, что человек есть сумма вещей, что для него создан мир и зажглись звёзды, блеснули ему единственной правдой земли, высшей над всеми правдами и доказательствами. Из этой печали за давнее непонимание основ жизни добыл он первые нити своего горячего творчества.
Он напишет повесть про людей.
И когда подумал это, страшная тоска охватила его от бессилия перед этим величайшим заданием, тяжесть которого он почувствовал остро, ярко, незаметно увеличивая в воображении все трудности работы. Как соединить массу собранных фактов, как сплесть эту массу наблюдений в одно общее стройное целое, точное, как механизм часов. Как выявить в нескольких тысячах строк бесконечное разнообразие людей, их мыслей, настроений, желаний и действий? Так, чтоб человек выступил весь, без купюр и ретушёвки, таким, каким он есть в действительности, со всеми высокими и низкими порывами и преступлениями, с сожалением, подлостью и преданностью? Нет, это совсем ему не под силу! Надо сразу отказаться от такого размаха и предостеречь себя от неприятностей неудачи. Да и вообще, надо бросить эту литературу, которая, насколько он мог вспомнить, платила ему за муки литературной печалью разочарований.
Он лежал, стиснув зубы, прислушиваясь не столько к своим безнадёжным мыслям, сколько к чему-то едва ощутимому, невыразимо далёкому, как воспоминание о сне. Надежда? Нет, в нём родилось большее, чем надежда! Внезапно он забыл обо всём: о себе, о своих намерениях, он как будто перестал существовать, раскрывшись в страстных мечтах. Неведомые лица заполнили его комнату, лёгкие и прозрачные творенья его возбуждённой фантазии задвигались перед ним в тихом предвечернем сумраке. Без малейшего усилия давал он бытие массе тел, одевал их, не зная зачем, утонув в сладкой дремоте, где нарождалось это призрачное царство. Не ощущал ни действия воли, ни напряжения чувств, ни наслаждения от этого творческого отблеска — он заглох, онемел, замер, чтобы не прервать своим неудачным вмешательством блестящего течения мыслей. И вот неожиданно эти дивные фигуры, неожиданные гости его убогой неприглядной квартиры начали улыбаться, плакать, жаждать и бороться, задвигались и ожили под дыханием ненависти и любви!
Степан вскочил. Не сошёл он с ума? Галлюцинация? Но он так ясно слышал голоса! Минуту Степан сидел неподвижно, слушая испуганный трепет сердца, единственный звук, который казался ему реальным в тишине тёмной комнаты.
Целую неделю, длилось это таинственное опьянение.
Из того, что он видел и слышал, что подсмотрел в себе и около, он мысленно вырезывал фигуры и сшивал их тонкими нитками сюжета. Не писал, а только выдумывал, даже не думал, что об этом надо будет писать — такое жгучее, сладостное удовлетворение давала ему эта фантастическая, желанная работа, превращаясь в доступную цель, впитывая все его интересы и стремления.
На службе и на заседаниях он был хорошим автоматом, заведённым механизмом, который исполняет сумму необходимых действий, делает привычные реакции на внешние раздражения, обладает способностью отвечать. Все чувства его сосредоточились в мечтах.
В связи с этим он изменил отношение к себе. Теперь уже не позволял себе есть, когда захочется и что захочется. В назначенный час, садился обедать, ужинать, выбирая еду питательную, главным образом овощи и каша. Выходя на улицу, аккуратно закутывал шею кашне. Заботливо проветривал комнату и уменьшил порцию табака днём, чтобы вечером курить больше, не выходя из границ, за которыми никотин начинает вредить. По утрам стал заниматься гимнастикой нервов по системе доктора Анохина, и иногда обращался к себе во втором лице: «Ложись спать» или: «Иди, немного погуляй». Со знакомыми был вежлив, как всегда, но втайне чувствовал своё превосходство — даже немного смешно было, что они здороваются и говорят с ним, как прежде. Неужто никто не заметил великого порыва, охватившего его существо? Тем хуже для них. Временами, отдаваясь сладкому чувству самовлюбления, он, усмехаясь, думал, какую чудесную вещь он напишет и как поразит тех, которые ничего не замечают!
Поэт Выгорский, озабоченный его долгим отсутствием в пивной, зашёл к нему в редакцию.
— Что с вами? Вы, верно, сели писать? — спросил он.
— Почти. Обдумываю.
— О, это самая счастливая пора, весна творчества, - вздохнул поэт. — Это платоническая любовь, — сказал он, — а за ней начинается тоскливая семейная жизнь.
И внезапно спросил:
— Знаете ли вы, как ошибается большинство, употребляя термин «платонический»?
— Знаю, — ответил Степан. — Только слово это почти не употребляется.
В тот же день к Степану зашёл ещё один посетитель, которого он меньше всего ждал: пришёл Максим Гнедой, бухгалтер Кожтреста, в потёртом пальто, но с независимым видом. Он развалился на стуле у стола Степана, а когда юноша вопросительно посмотрел, промолвил усмехаясь:
— Я подожду, пока ты освободишься.
Вначале Степан подумал, что недослышал, но, освободившись от молодого графомана, приносившего в редакцию каждую неделю по рассказу, начал с Максимом разговор и действительно убедился, что бухгалтер не только говорит ему «ты», но называет его просто «Стёпой».
В семействе Гнедых произошло немало перемен. Все жили теперь вместе — «хоть на старости по-человечески», как заметил Максим. С рыбной лавочкой случилась неприятность — пошла в ликвидацию из-за проклятых налогов. Но несмотря на это старый
