Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Ну нет, староста! Рано ты нас по домам отправляешь, — перебил его Еремей и, оттолкнувшись от стены, на руках подтянулся ближе к столу.
Задним Еремея не было видно, и мужики крикнули:
На подоконник влезь, Фесенков.
Чего же ты с полу говорить будешь?
Оно и верно, пожалуй, — сказал Еремей, — снизу вверх мне с ними говорить негоже.
А я тебе говорить, мужик, может, и вовсе не дам, — побледнев, рубанул Черных. — Кто ты такой в нашем обшшестве? Какие нужные слова ты нам скажешь? Ни пашни у тебя здесь и ничего. Какие твои интересы? Сидишь по милости в приворотниках — и сиди. Как ты ушел еще оттудова? Скот на пашни зайдет, с тебя полняком спросим. Не даю я тебе, мужик, речь держать.
И все враз забурлило, заходило ходуном, всплеснулись корявые руки.
Ого! Попробуй не дай!
Говори, Еремей!
Может, самому Черныху говорить не дадим, а тебя послушаем.
Еремей уже вскарабкался на подоконник. Никто из сидевших поблизости на скамьях ему не помог. Петруха было сунулся к нему, на пол обратно стащить хотел, но под ненавидящим взглядом Еремея попятился.
Отойди. Мы. с тобой потом поквитаемся, — глухо проговорил Еремей и встал на свои культи, придерживаясь руками за косяки. — Отвечу я сперва тебе, староста Черных, на все твои вопросы. Любопытствуешь, кто я такой в вашем обществе? Погибель ваша, вот кто я. Спрашиваешь, какие нужные слова я скажу? А ты послушай — узнаешь. Пашни нету у меня, вот это правда твоя, Чер-пых. Вместе с Петрухой лишил ты нас пашни. Думал, видно, и жизнь у меня с Дарьей отнять, ан мы живы. И поживем еще сколько захочется! А что нету у меня ничего, это, Черных, ты ошибся. Есть у меня друзья, товарищи мои…
Ему откликнулись дружным гулом.
Слышишь, Черных? А интерес у меня на сходе вот какой: глаза народу на правду открыть. Чтобы не обманули вы его своими лисьими словами. В прпворотниках, коришь ты меня, сижу я по милости? И это истинная правда твоя. Худо, бедно, а пахали бы мы с Дарьей клочок своей земли, у тайги кровавыми мозолями взятый, и хлебушко свой ели бы. Да по милости твоей голодуем теперь, и без пашни. И сижу я, как пес на цепи, стерегу ворота. Спасибо, Черных, за такую твою милость. Как я посмел отойти от ворот? Дарья с девчонкой вместо меня осталася, стережет. Твои угодья стережет, своего стеречь нам нечего. Вот тебе и все ответы, Черных. А теперь будет к народу речь моя…
Вон ступай! — побагровев, закричал Черных. — Вон отсюдова! Хочешь смуту меж нас разводить? Не дадим. Такие речи нам ненадобны. Ненадобны!
А нам надобны! — ответили сзади.
Говори, Фесенков. Говори, не бойся!
Со скамей повскакивали зажиточные и их подвыпившие прихвостни.
Бей! Бей смутьянов! К че-ертовой матери!..
Захарка, молодой парень, сосед Еремеев, вертко сунулся кому-то под локоть, вынырнул у окна. Он схватил с пола Еремеевы деревяшки, подал одну Еремею, с другой сам стал возле него.
Не трожь человека! — и весь побелел в напряженной решимости драться одному хотя бы против десятка. — Не подходи!
Еще несколько человек из бедноты сумели протиснуться к окну. Петруха стоял чуть пригнувшись, будто готовясь прыгнуть на Еремея. Черных махнул рукой, подзывая к себе каких покрепче мужиков. Крестьянский начальник торопливо расстегивал на брюках задний карман, в котором у него лежал маленький револьвер.
Еремей вытянул голову выше, как только мог.
Мы не с просьбами, мужики, на сход пришли, — закричал он, прорезая гул голосов. — Мы пришли, чтобы требовать. Как в городах своего рабочие требуют… Наше слово такое: и подати, и поденную плату долой! За эти деньги кандалы для нас царь кует. На пули и нагайки тратит, чтобы нас же убивать… А что Петруха с Черныхом вам хлеб обещают — не верьте… Они разбить вас, разъединить, совесть вашу купить хотят… Одному дадут, чтобы молчал, когда из другого кровь станут высасывать…
У Еремея уже не хватало сил, чтобы перекрыть шум и крики. Он рукавом смахнул крупные капли пота с лица.
Не зря… Не зря мужики жгут… помещиков… кровопийц всяких… Разгадали их. В городах рабочие тоже… Надо вместе нам… сообща… чтобы…
Петруха нагнулся, схватил табуретку и бросил в Еремея. Посыпались выбитые из рамы стекла. Табуретка углом ударила Еремея в грудь, и он, глухо охнув, осел всем телом на подоконник. Захарка оглянулся испуганно:
Дядя Еремей, ты что?
Ничего… Гляди, самого бы…
Так их, так! Бей проклятых! — орал Черных, вламываясь в драку. — Бей, с господом! Прямо по головам…
В воздухе чаще замелькали кулаки.
Били жестоко, злобно, до крови, выплескивая в каждом ударе накопившуюся ненависть. Иванов отступил в угол, выставив перед собой револьвер, и тупо глядел, как топчут мужики его форменную чиновничью фуражку. Стрелять в толпу он боялся, а выскочить на улицу было никак невозможно. Оторванный до половины рукав рубашки мешал Черных бнть кулаком. Тогда он зажал под мышку скамейку и концом ее, как тараном, начал совать без разбору. Кто-то вскрикнул остро, тонким, жалобным голосом:
А-а, перешибли…
Свалка усилилась. Крики, стоны и кровь пьянили людей, застилали им глаза туманом. Били, вовсе не различая, куда бьют. Только бы сильнее ударить, только бы сильнее закричал тот, кого ударили. Невозможно было разобраться, на чьей стороне перевес. Никто не следил за своими: нападают они или отбиваются. Каждый действовал сам по себе и рвался к особо ненавистному для него человеку. Захарка с обеих рук, как топором, рубился Еремеевой деревяшкой, по Петруха сзади оглушил его кулаком по затылку, и парень выронил свое оружие. Егорша стоял у стены и плевался кровью, ему вышибли зубы и рассекли губу.
Отшвырнув Захарку, Петруха лицом к лицу столкнулся с Еремеем. Тот сидел на подоконнике, привалясь обмякшим телом к косяку. Страшная боль в груди ему не давала вздохнуть.
Ужотка, вот мы с тобой и поквитаемся, — сжимая челюсти, прошипел Петруха.
Еремей слабо загородился рукой.
Грудь… разбил ты мне… подло… Не то бы… за твои..
Петруха ухватил его одной рукой за воротник, другой у пояса. Рванул, встряхнул и поднял безногого на воздух, как куль. Постоял, набирая силу, и бросил па пол. Еремей ударился спиной о кромку поваленной набок скамьи. С перебитым позвоночником, даже не вскрикнув, он остался лежать, разметав в стороны руки.
— Еремея убили! — ахнул кто-то.
Драка сразу оборвалась. В страхе люди бросились к двери. Сборная изба вмиг опустела. Петруха, не глядя на труп, вышел последним. Остались возле тела Егорша и Захарка. Потом, опомнившись, стали возвращаться и другие, кто оберегал и не сумел оберечь Еремея…
Поздним вечером загорелась усадьба у Черных.
2
Включив у себя в кабинете электрический свет, Василев вчитывался в листовку, найденную им на паровой мельнице. Листовка была засунута между кулями с крупчаткой, и Василев обнаружил ее, заметив торчащий уголок. Озаглавленная «Не дума, а выдумка министра Булыгина», она привлекала его внимание словами: «…подготовку к восстанию продолжим мы, если булыгинская Дума будет созвана, подготовку к восстанию продолжим мы, если булыгинская выдумка будет провалена, как этого мы хотим. На все затеи царской монархии у рабочих должен быть один ответ: широкая пропаганда революции, самовооружение, всенародное восстание и захват своих прав…»
Он хмуро глядел на неровно набранные строчки, на очень жирно оттиснутый заголовок прокламации и раздумывал:
«Да, им не нужна булыгинская дума в любом своем качестве. Они стремятся только к одному: к восстанию. Ну что же, это, может быть, даже и лучше, чем посулы Булыгина. Дума без прав — какая это дума? Ей-богу, не только рабочим, она и мне не нужна».
Иван Максимович бросил листовку на стол. Пощипывая колечки бороды, откинулся на спинку мягкого кресла. Торговал всегда он удачно. Торговля принесла ему начальное богатство. Затеял развернуться пошире — не только продавать, но и производить товары. И в этом не ошибся. Еще обильнее потекли прибыли. В том и в другом случае своя рука была направляющей дело. Конечно, конкуренция, соперничество, но если иметь голову на плечах… Гурдус затеял с ним состязание в торговле сбруей, хотел перехватить подряд на поставку седел для кавалерии и упряжки для артиллерийских частей. Под носом у него подписал контракт с интендантством. Выгодный контракт. Все свои деньги вложил в это торговое предприятие, хотя и знал, что Василев тоже заинтересован в поставках сбруи военному ведомству. Да, это стоило большой трепки нервов, стоило и большого напряжения ума. Но десять тысяч шальных расходов сделали свое дело: контракт с Гурдусом расторгнут якобы из-за несоответствия качества сбруи условиям интендантства, и договор заключен с ним, с Василевым. Это дает — даже за вычетом поощрения интендантам — около семидесяти тысяч чистой прибыли. А Гурдус практически разорен или во всяком случае как соперник выбит надолго — кому он теперь в розницу, по штучке, сумеет распродать кавалерийские седла и артиллерийскую упряжь? Опаснее Петруха Сиренев. Этот бьет не по одному какому-то направлению, он всюду, во всем оказывается на его пути. И опаснее тем еще, что породнился с Барановым, а Баранов легко может исхлопотать ему любой кредит. С Петрухой борьба будет тяжелая. Правда, кожевенный завод спалил ему кто-то, но Сиренев не Гурдус, его надолго это не выбьет. Надо искать свои средства борьбы. Подумать— можно найти. Вообще все, что касается коммерческих дел, хотя и сложно, но ясно. Менее ясно то, что он вынужден теперь ввязываться все больше в политику. Она ему нужна не ради речей, нужна, чтобы дальше двигать и торговые дела и промышленные. Для этого теперь одной смекалки мало — необходима власть! Черт его знает, какой бешеной силой стала эта политика! Надо уметь угадывать нее ее повороты, где двигать ее вперед, где отводить в бок, а где и останавливать вовсе…
