Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
Потом они долго, очень долго сидели не двигаясь, вслушиваясь в живительную весеннюю ночь.
— Отдохнула?
— Да.
— Который час?
Она встала, всмотрелась в циферблат, а когда повернулась ответить, он крепко обхватил ее руками, стиснул до хруста в костях. Она любила его сильные руки, скорее доставлявшие удовольствие, чем причинявшие боль. Он прижал ее к груди, сомкнул веки и шепнул на ухо:
— Желанная моя…
* * *Ило стоял на солнцепеке и злился. Укрыться в тени, даже очень захоти этого, было негде — поблизости ни пяди тени! Он стоял и злился на себя: «Чего мне взбрело назначить свидание в таком месте! Солнце жарит. Наш город без весны обходится, зима прямо в лето переходит!» Ило посмотрел по сторонам, потом уставился на точечные следы каблучков-шпилек, вдавленных в асфальт: «Как они умудряются ходить на таких тонких каблучках, неужто ноги не подворачиваются?» — улыбаясь, он поднялся на носки и ступил несколько шагов.
— Что с тобой, Ило?
— Где ты пропадаешь?
— …
Женщина была нечесаная, в черном отутюженном платье.
— Поди-ка сюда! Подойди!
Она не спеша подошла, заглянула в глаза.
— Ну-ка дыхни! Дыхни, говорю!
— Стыдно, люди смотрят.
— Пускай смотрят, чихал я на них.
— Успокойся.
— Опять напилась?
Дарико и не припомнила б, когда она пристрастилась к вину.
Трудное было тогда время. Отец не вернулся с войны, а мама тоже… Хотя, при чем мать, она не приучала ее пить.
— Выпила немного…
— Ладно, пошли!
Ило шел впереди. Женщина нерешительно побрела за ним, но постепенно ускорила шаг, и страх в ее глазах исчез — они шли к знакомому месту. Длинная скамейка хорошо была укрыта со всех сторон. Днем здесь никто не появлялся.
— Знаешь ведь, придушу, тварь… — тихо зарычал Ило и сдавил женщине горло.
Удивительное происходило с ним при этом. Всякий раз, когда он касался ее рукой, что-то вспыхивало у него в затылке и мощной волной прокатывалось по позвоночнику, разливалось в коленях. «Выходит, самое слабое место — колени, подкашиваются», — не раз мелькало у Ило.
А женщина уже успевала покрыть поцелуями его огрубевшие от работы руки и, уткнувшись лицом ему в колени, излить в слезах все-все-все…
— Ладно, перестань, подними голову, — просил Ило.
— Не могу сразу, погоди…
— Перестань, хватит.
— Сейчас.
Потом посидели молча, не двигаясь. Обоим приятно было вот так — рядом, в тишине. И думать друг о друге. Чувство близости не притупилось, не стало привычным. Каждое прикосновение ощущалось поразительно остро, было невыразимо приятно. Они не понимали, что с ними творится, а творилось нечто значительное, необоримое, что они и не пытались побороть в себе.
— Когда идешь в отпуск?
— Скоро.
— Нашли тебе замену?
— Нет, — с тайной гордостью сказал Ило, уставясь на колени. Руки у него слегка дрожали. Он откинул женщине волосы со лба и заглянул в глаза. В ее глазах он всегда вычитывал ту же страсть, какой обуреваем был сам. Это еще сильнее распаляло его. Он подхватил женщину, поставил на ноги и прильнул к ней, обнял и стискивал в объятиях, пока не услышал знакомый хруст костей.
— Тише, больно…
И целовал ее в шею, в одно и то же место, еще и еще, еще и еще… И не заметил, как у него вырвалось:
— Желанная моя…
2
В углу, словно наказанный ребенок, стояли большие часы, отсчитывая секунды. А секунды летели.
— Куда вы бежите, секунды!
Ция встала, достала из шкафа платье, сшитое для этого дня, и сняла халат.
— Сегодня тебе надо затмить всех, понимаешь? — сказала двойнику в зеркале. — Этого хочет Реваз, а значит и я, а еще потому, что там соберутся очень, очень нужные, интересные люди. Все они знают Реваза и знают, что существую я… Странно, Реваза считают более крупным ученым, чем Тенгиза, но докторскую диссертацию защищает сегодня Тенгиз. Поэтому я должна быть особенно красивой. Хотела бы знать — расстроен ли Реваз? Наверное, расстроен. Но зачем ему тогда, чтобы я выглядела лучше всех? Кажется, не оправдаю его надежд — когда стараешься, ничего не получается. Как пить дать отправит домой.
Ция еще раз осмотрела себя в зеркале и вышла на улицу. Такси давно поджидало ее. Водитель дремал.
У института, где работал Реваз, Ция остановила машину. Через две минуты спустился Реваз.
— А ты больше меня волнуешься, раньше времени подъехала, — заметил он.
— Садись.
— Ну, здравствуй, — Реваз поцеловал ее в руку повыше локтя, как всегда, когда она выглядела особенно хорошо.
— Нравлюсь?
— Одобряю.
В институте взоры всех — от вахтера до академика с большой полированной головой — прикованы были к Ции.
Защита шла по шаблону. Защита любой диссертации, и блестящей и средней, проходила одинаково. Во всяком случае, Реваз и Ция не видели разницы. Реваз отлично знаком был с трудом Тенгиза и поэтому временами подремывал. А Ция, занятая собой, облизывала губы и даже исхитрилась неприметно для других взглянуть на себя в зеркальце.
— Интересная тема? — спросила она Реваза.
— Очень. Но беда в том…
— В чем?
— В том, что область исследования — нова, и чем больше углубляемся мы в нее, тем больше неясного, спорного…
— То есть?! Ты хочешь сказать, чем больше исследуете и изучаете, тем больше…
— Мне вспомнилась одна история. Не помню уж, где о ней читал, — зашептал Реваз. — Один ученый очень нервничал перед лекцией. Студенты спросили его о причине. Ученый нарисовал два круга, один большой, другой маленький, говоря: «Вот взгляните: малый круг — ваши знания, большой — мои. Окружность каждого соприкасается с областью незнания. Видите, насколько моя граница соприкосновения с незнанием больше вашей?»
— Умный был человек.
— Не издевайся, помолчи, на нас уже обращают внимание.
Последние слова председателя совета потонули в аплодисментах. Ученый совет единодушно присудил Тенгизу степень доктора.
— Похлопай, Ция!
— Знаешь же, не люблю.
— Похлопай!
— А если не похлопаю?
— Пойдут разговоры, Тенгиз обидится.
— Ничего, разрыва сердца не будет!
— Софокл тоже так думал.
— И что же?
— А то, что, когда поклонники окружили его толпой и захлопали, восхищаясь его гением, не выдержало сердце радости — разорвалось.
— И он умер?
— Непосильна порой радость признания.
— Так побережем Тенгиза!
Они медленно следовали за длинным рядом поздравлявших Тенгиза.
На банкете Ция по-прежнему была в центре внимания. Мужчины подступали к ней со всех сторон. Она мило разговаривала с каждым, обласкивая всех своим приятным голосом. Она прекрасно знала, что мужчинам нравится ее голос — мягкий, грудной, и, беседуя, придавала ему самые тонкие оттенки, так и лаская им всех и каждого. Она танцевала с профессорами, с доцентами и просто с научными работниками без степеней и званий. При удобном случае, они прижимали ее к себе. Дважды приглашал танцевать академик с полированной головой, который при своих обширных, феноменальных знаниях во время защиты слова не проронил.
Реваз спокойно, равнодушно беседовал с однокурсниками, но Ция была в поле его зрения, он не упустил ни одного ее жеста. Не дожидаясь окончания банкета — он всегда умел вовремя уйти, — взял Цию под руку и покинул застолье.
Водителю такси Ция назвала свой адрес и спросила Реваза:
— Довольна ли мной ваша светлость?
— Вполне, вполне, — милостиво сказал он, отметив про себя: «Но только нельзя, нельзя всегда быть такой красивой, каждый день — этого не вынести».
— Останешься у меня?
— …
— Поцелуй.
Ция включила ночник в углу комнаты, и все погрузилось в слабый голубой свет.
— Зажги все лампы, освети комнату поярче — поведаю тебе величайшую тайну… Хочешь?
— Очень, очень хочу.
— Ты немыслимо красива! — «До ужаса, — добавил он в душе, — и я боюсь этого».
— Повтори, пожалуйста, не расслышала.
— Ты ужасно красива.
— А я люблю тебя…
— Не надо слов. Сними платье и не забудь дать мне его с собой утром.
— Зачем?
— Затем, что ты чересчур прекрасна в нем, — и снова подумал: «И затем еще, что не может продолжаться так дольше».
— Шутишь?
— Нет.
Это «нет» прозвучало категорично, и Ция поняла — возражать бесполезно.
Реваз обошел выключатели. В комнату вступили темнота и тишина.
Ция взяла с письменного стола газету, завернула платье и, осторожно пройдя впотьмах к напольным часам, положила на них сверток. Огромные часы следили за вращением земли. Стрелки едва виднелись.
— Как летят мгновенья! — пробормотала Ция, ложась рядом с Ревазом.
