Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
— Что же это делается, Василий Петрович? — не столько спрашивала, сколько оправдывалась Серафима Григорьевна.
— Это уж мне надо вас спрашивать…
Василий еле-еле сдерживал себя. И он тоже не сомневался, что Сметанин знает гораздо больше, чем сказал, щадя его, известного сталевара.
Белую свинью зоотехник легко загнал в клетку, а клетку с помощью плотников поставили на телегу.
— В смысле расчета не беспокойтесь, — заверил Василия председатель, — до грамма взвесим и до копейки высчитаем. А за быстроту решения вопроса от имени «Красных зорь» благодарю…
Прощаясь о Аркадием Михайловичем, Сметанин сказал:
— А что сделаешь? И у нас в колхозе, можно сказать, единоличный сектор есть. Другие тоже через свою гряду на колхозное поле глядят… Ничего, ничего, — похлопал он Баранова по плечу, — минует и это…
Вежливый Сметанин сам закрыл ворота и, салютуя кнутом, крикнул:
— Общий привет, товарищи!
Закрылись ворота. Хлопнула калитка за веселым и хитроватым Сметаниным, а он между тем не ушел. Он остался рядом с Василием — насмешливым Барановым. Лицо, глаза, нос и все прочее — другое, а суть та же.
— Вот тебе и ответ на твой вопрос, Вася. Выходит, одна и та же свинья может подрывать социализм и может укреплять его. Или я ошибаюсь? — спросил Аркадий.
Василий ничего не ответил на это. Да и что мог ответить он? Защищать тещу? Это невозможно для него, человека правдивого. Как обелишь то, что и ему кажется подлостью? А сознаваться не хотелось. Ой, как не хотелось! Далеко это пойдет. Так далеко, что и заблудишься во всех этих недоговоренностях, примиренностях и в сторублевых клочках, найденных при вскрытии пола.
Иногда лучше кое на что закрыть глаза, чем открыть их. Откроешь их — и не ровен час увидишь то, с чем нельзя уже будет смириться, а не помирившись, придется ломать все, что создавалось с таким трудом и с такими радужными надеждами.
Не пойти ли да не покормить ли хлебными объедками карпов? Веселое это и, главное, отвлекающее занятие…
XXVI
Казалось, что через день-два забудется визит председателя «Красных зорь», но этого не случилось. Вбитый им клин между Василием и его тещей продолжал увеличивать трещину в их отношениях.
Баранов ничем не напоминал о случившемся. Он, видимо, считал, что Василий должен сам разобраться во всем этом и сделать выводы.
Выводы Василия сводились к тому, что через неделю или две поговорит с тещей при Ангелине, внушит ей то, что надо, и снова установятся нормальные отношения.
Тещу надо щадить ради Лины. Лина не может отвечать за Серафиму Григорьевну. В любви Василия к Лине должно быть найдено снисхождение к ее матери. Но пусть пройдет время. Пусть теща попереживает, помучается из-за свиньи. Может быть, она и в самом деле купила ее через третьих лиц, ничего не зная. Хочется думать, а может быть, и следует думать, что это так…
Новые балки уже на место. Стелется новый черный пол из толстых сухих пластин, плотно пригнанных в закрой стыков и хорошо обработанных «адской» антисептической смесью. Скажем, что наш милейший Аркадий Михайлович Баранов показал себя недюжинным плотником. Он смело и точно выбирал топором в балках губу, не отставая в работе от нанятых мастеров.
— Ну, так ведь саперы — они все могут! — одобрил работу Баранова старший из плотников.
Аркадий Михайлович, честно отрабатывая свои харчи и койку, которая все еще пока находилась под сосной, трудился до полудня, а потом уезжал в город, не объясняя зачем.
— Я же работать здесь собираюсь, — отвечал он Василию. — Нужно позаботиться и о квартире и о переезде семьи. Познакомиться с людьми. С городом, наконец. Отпуск отпуском, а дело делом.
А сегодня, в субботу, Баранов не поехал в город. Он встретился с человеком, которого, оказывается, он знавал по фронту. Этот человек был тогда подполковником ветеринарной службы, а теперь он в отставке. На пенсии. У него свой дом. И свои полгектара.
Речь, как вы догадываетесь, идет о Павле Павловиче Ветошкине. Он пришел к Серафиме Григорьевне относительно кормов. Ей хотя и не удалось осчастливить замужеством Ветошкина, за что она про себя желала ему «и язву, и рак, и затяжную смерть», но все же состояла с ним в деловых отношениях, приносивших ей немалые прибытки.
Пронырливый доставала Кузька Ключ приобщил Серафиму Григорьевну к тому миру, который жил возникающими затруднениями в торговле, а чаще искусственно создавал эти затруднения.
Аркадий Михайлович сразу узнал пришедшего. Ветошкин почти не изменился за эти годы. Та же бритая седина. Те же мешки под глазами и такой же буро-вишневый нос. Правда, Ветошкин чуть располнел и даже порозовел.
— Прошу извинить, но, мне кажется, ваша фамилия Ветошкин?
— Ветошкин, — ответил тот.
— В таком случае мы с вами встречались под Барановичами, когда вы приезжали к нам… Помните сержанта, который вас вывел после легкого ранения в руку из леса, где мы отсиживались?
— Это вы?
— Это я. Моя фамилия Баранов, а зовут меня Аркадий Михайлович. Тогда у меня не было возможности, а равно и оснований представиться вам подобным образом.
Ветошкин обнял Баранова и сказал:
— А я все равно помню ваше лицо, ваши глаза и даже голос. Теперь я получаю счастливую возможность хоть как-то отблагодарить вас. Прошу ко мне. Я живу в трех шагах. У меня превосходное хозяйство и соответствующий резерв «пороховых», так сказать, запасов в погребах. Хо-хо-хо!
Баранов не отказался, и вскоре вместе с Павлом Павловичем они очутились в окружении цветов и благоухания.
Клумбы — ромбами, овалами, кругами… Дорожки, посыпанные золотистым речным песком, мелким щебнем. Маленький журчащий фонтан. Огромный дог. Гамаки. Качалки. Садовые зонты. Стриженые кустарники, маленькая оранжерея и, наконец, дом в стиле пряничного теремка, с петушками на коньках остроконечных крыш и росписью по ставням и ветровым доскам. Крылечко с белыми лебедями, выпиленными из толстых сплоченных досок. Коврик перед входом с надписью: «Прошу пожаловать»…
— Прошу пожаловать, — повторил Павел Павлович сказанное ковриком. — Это мои скромные апартаменты, а это моя дражайшая Алина Генриховна.
Алина Генриховна протянула смуглую тонкую руку.
— Баранов, — отрекомендовался Аркадий Михайлович и почему-то смутился, увидев жгучую, черноволосую красавицу, стоявшую рядом с розовощеким и седым Павлом Павловичем.
Алине Генриховне никак нельзя было дать больше двадцати шести — двадцати семи лет. Ее темные большие глаза были грустны. И весь ее облик напоминал индианку-танцовщицу, недавно виденную Барановым не то в журнале, не то на экране телевизора. Вызывала она и другие сравнения.
Пришла на ум лермонтовская Бэла. Может быть, причиной этому была молчаливость Алины.
Разговаривал пока только Ветошкин.
— Вас, Аркадий Михайлович, попугай судьбы вынул из урны случайностей не только приятным подарком для меня, но и для Алины Генриховны. Она так одинока в этом Садовом городке!..
Молодая женщина украдкой рассматривала Баранова.
Аркадий Михайлович человек среднего роста. Без живота. Подвижен, но не тороплив. Широкоплеч, но не коренаст. Чуть смугловат. Чуть седоват с висков. Но эта ранняя седина так украшала его волнистые, склонные к кудрявости и, видимо, сдерживаемые в этой склонности гребенкой густые темно-каштановые волосы, обрамляющие продолговатое лицо. Лицо с прямым носом, гладкой кожей и единственной глубокой складкой меж густых бровей.
О глазах Баранова говорилось несколько раз на этих, страницах. Они привлекали внимание каждого. Алина Генриховна, попав в их карие лучи, почувствовала себя в том освещении, в каком она давно уже не бывала.
Тут нужно предупредить заранее читающего эти строки, чтобы он не делал пока никаких предположений и тем более не строил боковых сюжетных конструкций.
Однако скажем, что ничто живое не было чуждо Аркадию Михайловичу. Но не будем отвлекаться на привходящие абзацы…
XXVII
Павел Павлович и его молчаливая жена провели Баранова по комнатам, обставленным с большим вкусом то старинной, тяжелой, то легкой и элегантной мебелью.
Повторяясь, скажем, что ее огромные глаза были грустны. Строгий, как у «неизвестной» на картине Крамского, нос украшал ее лицо в сочетаний с тонкими собольими бровками. Именно собольими. Нельзя же ради хвастовства мнимым словарным богатством искать иное, идентичное, но худшее слово. Мелкие синевато-белые зубки и вишневые губы, не знающие губной помады, были ярки.
Алина Генриховна куда выше низкорослого Павла Павловича. Наверно, этому помогали очень высокие и очень тонкие, немногим толще шорной иглы, каблучки.
Была показана ванная, а затем и кухня, сверкающая белизной кафельных плиток и кружевного фартука девушки, поджаривающей ароматные куриные деволяи.
