Всеволод Иванов - Кремль. У
О. Гурий стоял на крыльце, когда подошел С. Гулич и сказал, что желает переговорить с ним и сознаться ему во многом. Он стоял, гордо подбоченясь, среди комнаты, Агафья ушла вглубь, и перед ним сидел, глядя в пол, И. Лопта. С. Гулич сказал, что помнит ли старик, как пришли в его палатку бандиты и как пытали его и как, забрав деньги, ушли. Так вот, он хочет покаяться и сказать, — и пусть весь мир судит его, — что этих бандитов привел он и что он кается православной церкви и готов на все, чтобы искупить грех. И вдруг на пороге появилась Агафья, и не успел еще И. Лопта сказать что либо, как она сказала:
— Становись перед иконами, молись.
С. Гулич испуганно повалился, и Агафья сказала:
— Иван Лопта, именем господа, прощает тебя, от меня же и от господа Бога будет тебе дано испытание.
И. Лопта почувствовал себя очень растроганным, он подошел и поцеловал С. Гулича. Агафья еще раз переспросила Гулича, готов ли он на все, и он ответил, что готов; но он был недоволен, что его не напоили чаем, так как свое преступление он не считал столь опасным, сколько то, что он покаялся и готов на все, а он себя чувствовал действительно готовым.
Домника Григорьевна вызвала И. Лопту и сказала ему, что ее беспокоит подобная решительность Агафьи и что тут есть что-то женское и надо быть очень осторожным, дабы не впутаться в неприятную историю. И. Лопта знал и верил, что никаких историй быть не может.
Когда он вошел, Агафья сказала ему, что испытания кончились и что она думает направить С. Гулича, к тому же обиженного лично и Мануфактурами и Кремлем, на убийство Вавилова, но предварительно она желает направить его к Клавдии, дабы испытать, не проболтается ли он. Клавдия, которая еще мечется между религией и Мануфактурами, может быть весьма полезной.
И. Лопта призвал свою жену, своего сына о. Гурия и торжественно сказал, что и во имя великого дела печатания библии он не согласится на убийство человека и если мы начали с мысли, то мы же должны ею кончить. О. Гурий сказал, что не в интересах библии было вносить сейчас деньги. Агафья показала квитанцию и сказала, что введены сверхурочные работы в типографии, из уездного города приехали десять наборщиков и что уже напечатано 50 листов и печатание будет ускорено. Дело в том, что так как Вавилов ударился сейчас на сближение с массами и пока он не представляет из себя общественного лица, его можно довольно незаметно убить, и как только он возьмет силу, как только он укрепится, то появится гнойник, суд, и даже если бы мы не убивали, все равно найдутся люди, которые придерутся к нам. А пока ему не подберут заместителя, мы довершим печатание библии.
И. Лопта с грустью смотрел на свой дом. Он не согласен, но в интересах печатания божьего слова он согласится, он берет на свою душу грех молчания — и замолчит, он уйдет из своего дома и не будет здесь больше жить. Он сказал:
— Пойдем, старуха.
И жена его согласилась с ним уйти. Он поклонился и в непривычном молчании вышел. О. Гурий посмотрел на него и тоже пошел. Они пошли ночевать к соседке, старуха сказала, что если он счел полезным отдать свой дом под общину, так как возможно, что его продадут или заложат.
И. Лопта думал, как трудно ему нести свою святость, да и святой ли он действительно. Мимо проходила Шурка Масленникова с кипой дешевых свечей — это все демагогия Е. Чаева перед могилами епископов зажигать свечи. Он шел за ней и молился. На него напали святотатственные мысли. Он упал на камень и горячо молился. Она не закрыла двери подвала под собором. И святой ли он действительно, если ему приходят такие неистовые мысли, и возможно ли святотатство? Он согрешит для того, чтобы непереносимо нести свою тяжесть. Ш. Масленникова вдруг озорно улыбнулась, потому что свет скрывал ее увядание.
— Молчишь? Посмотрим, выдержишь ли ты?
Глава семьдесят вторая
Вавилов был воодушевлен своей борьбой и тем, что ему удалось победить Колесникова. Он шел к Мануфактурам, и весь мир представлялся ему по-другому. Он решил начать решительную ликвидацию своих слабостей; второй раз он начинал самоубийство в Мануфактурах, второй, и последний раз в голове его начали всплывать обрывки тех сведений, которые поступили ему в голову, и он видел, что они начинают медленно систематизироваться, и перед ним всплыла ехидная рожица непобедимого вора и мошенника Мезенцева. Его охватил страх, такой же страх, который его охватил, когда он впервые увидел «четырех думающих», двое из которых уже перестали думать, а начали действовать. Он пришел домой и знал, что если Колесников не придет, значит, он его победил. Он сидел на кровати страшно усталый, но упорный, и ждал.
Он ждал долго, но пришла Клавдия, которая заявила, что она придет еще раз для того, чтобы с ним поговорить. Она собиралась совершить преступление, а именно — убить Агафью, но видит, что все это лишнее, она разбита и думала, что есть женщина-мать, которую она ненавидит, женщина, которая вновь возродит семью и которую она ненавидела за ее удачи, и теперь видит — ерунда. Она бросила нож сапожный и острый, лежавший в сумке. Она передаст Вавилову только один секрет, в последнее свидание; она уезжает в Москву, и едва ли они увидятся, но этот секрет может быть полезен ему.
Он не верил в ее секрет, но не задавал, как всегда, своих вопросов — о различных наблюдениях, которыми она была богата — и на которые она отвечала обычно через несколько дней. Она рассмеялась и сказала, что Гусь-Богатырь спрашивает его и что она хочет дать для поощрения пяти братьям. Она, видимо, понимала, что это неприятно ему. Он взял нож. Он положил его в стол. Она, по взгляду его на дверь, поняла: что-то вышло, и, так и не сказав своего секрета, ушла. Она не хотела уходить. Вавилов относился к ней хорошо, потому что она, как и он, относилась с отвращением к машинам. Он лежал и вспоминал все плохое, что знал о С. П. Мезенцеве, о его жадности в приюте, доносительских способностях — и хорошее чувство к С. П. Мезенцеву у него постепенно выветривалось. Думать ему о нем стало неприятно, но не думать он не мог. Его выручили — сначала пришел Литковский. Он сказал, что по приезде он чувствует себя хорошо, видимо, он еще не растратил тех хороших чувств, которые питал к нему вначале. Он сказал, что Вавилов очень похудел и загорел больше, чем он Вавилову было приятно, что о нем хорошо думают, он, поборов свою слабость, предложил заварить чай. Литковский взял балалайку и, наигрывая, стал расспрашивать о положении в Мануфактурах. Он сказал, что его послали в газету. Это очень воодушевило Вавилова, и тут пришли: Щербина, который давно не заглядывал к нему, и Ложечников, человек со странно пытливыми глазами, который, как говорят, знал причины многих удач, но сам был ленив и давал только советы. Он давно мог бы выделиться до мастера, но не хотел; жил бедно и любил только курить хороший табак — и он знал о табаке очень много. Он закрутил очень искусно, он крутил папиросы различного сорта: для отдыха, для мысли, для шутки. Тут он закрутил для мысли. У него была маленькая обезьянка: он приторговывался все к попугаю комиссара охраны Мануфактур, но тот не хотел продавать, и [Ложечников] был очень доволен тем, что попугай потерялся. Он хитро посматривал на Вавилова, Щербина отдыхал, очень довольный приходом. Тихое наслаждение покоем владело всей комнатой. Ложечников вдруг сказал:
— Слышал я, слышал и даже видел, у меня есть такой бинокль удач, я завистлив, иду на удачи, так вот о твоих я слышал. Очень хорошо, но только не закуси палец, как приятельница моей обезьяны.
Он любил начинать всегда с притч, или из своей жизни, или из жизни своей обезьяны, которая, судя по его словам, была очень словоохотлива. Вавилов с тихим удовольствием спросил:
— Интересно, почему это она закусила палец?
— А вот почему, — сказал он, докуривая папиросу и выбирая бумажку, которую он мог бы закрутить. — Жила моя обезьяна в последнюю революционную войну где-то в афганистанском оазисе. Жили они тихо и мирно и услышали о войне в нашем Союзе, а рядом с ними работало стадо слонов. И надоело этим слонам работать, и захотелось им, видишь, выбраться в Советскую Россию, чтобы повоевать. Они, слоны то есть, очень преследовали обезьян, — а у одной обезьяны было много опыта, но ее в предводители не выбирали. Вот она спустилась к слонам и говорит: «Я, говорит, вас могу провести в Советскую республику». Слоны согласились, побрели ночью, посадили ее на загорбок и пошли. Идут, идут, долго ли, коротко ли, скоро ли, много ли, но пришли они в небезызвестную пустыню Кара-Кум. Оказывается, они кругом в песке и в жаре. И говорит им обезьяна: «Вот, говорит, я вас и надула, увела от своих обезьян, вы в пустыне сдохнете, а они меня предводителем выберут». Ну, слоны давай хохотать. Она их спрашивает: «Над чем вы хохочете, наконец?» Они отвечают ей: «Допустим, мы издохнем, но ты-то сама как выберешься?» И, поняв в точности свою сформулированную мысль, они захохотали с таким громом, что обезьянка от их смеха издохла.
