Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст
Дробот хитренько и понимающе поглядывал на Максима и Сашу, поддакивал или изредка вставлял веское суждение. Максим говорил теперь о шлюзе, словно о чем-то новом и важном в своей жизни. Ему было весело, как никогда. Он гордился, что сидит в ресторане с Дроботом, чокается с ним, разговаривает как с равным.
— Одно могу сказать, хлопцы, — наставлял Дробот. — Ежели вы приехали сюда просто так, без всякого соображения, то ничего из вас путного не выйдет. Точно говорю. В вашем деле должен быть дальний прицел, ясно? Зачем, что и почему — вы должны знать до тонкости. Я уже третью стройку отмахиваю и сперва за длинными рублями гонялся или просто думал: отработаю как-нибудь — и в сторону! Ан нет! Так не годится! Вот когда вынешь из земного шарика миллион кубометров грунта да увидишь, как на этом месте образуются польза и красота и как поблагодарят тебя люди да правительство, тут, честное слово, обо всем и о длинных рублях забудешь. Ведь радость наша строительная — в делах рук наших, точно говорю. А они делают громадное дело, такое, что останется не только вашим детям и внукам, а и правнукам. Ну-кася выпьем, хлопчики, за это самое, чтобы правнуки наши не журились…
И Дробот снова наполнил стаканы. Он посидел еще немного и вдруг встал, а за ним, как по команде, поднялись Максим и Саша. Оба захмелели, но держались на ногах крепко.
— Хватит, хлопцы… На нынче пока точка. Завтра на работу. Об этом никогда не забывайте.
Подбежала услужливая и кокетливая официантка, видимо отлично знавшая Дробота.
— Получи, Маруся, — сказал Дробот и положил на стол несколько пятерок.
— Ой! — воскликнула официантка. — Да вы же тут — не доели и не допили. И вина почти целая бутылка осталась.
— Ничего, Маруся. Допьем в следующий раз, — проговорил Дробот и уверенно пошел к выходу. За ним, как молодые гуси за вожаком, потянулись Максим и Саша.
— Дробот. Емельян Дробот, — несся вслед экскаваторщику восхищенный говор.
Иные окликали его, приветствуя, иные даже хватали за руки:
— Емельян Никитич, присядь. Выпей с нами!
Но Дробот, посмеиваясь, только отмахивался.
В тот вечер Максим и Саша пришли в общежитие изрядно захмелевшими. Галя Стрепетова даже ужаснулась: «Ах вы, пьянчужки окаянные! Где же это вы так?..»
…У Максима с Дроботом завязалась малозаметная внешне дружба. Максим гордился тем, что не навязывался ему в приятели, никогда не надоедал своим присутствием, как это делал общительный и привязчивый к людям Черемшанов. Максим встречался с Дроботом как будто случайно, заводил с ним скупой разговор по какому-нибудь деловому вопросу.
Встречая его, Дробот приподнимал над кудрявой рыжеватой головой кепку, весело здороваясь, спрашивал: «Ну как? Идет дело, товарищ инженер?» И Максим, сохраняя, на лице достоинство, как бы все еще боясь уронить себя перед ним и перед рабочими, но в душе польщенный, отвечал: «Идет, Емельян Никитич!»
Экскаватор Дробота после окончания землеройных работ на шлюзе перешел на другой объект. Максим стал реже встречаться со своим новым другом, но это не ослабляло его привязанности к знатному экскаваторщику. Наоборот, он ощущал все большую потребность общения с ним, тянулся к нему, и то, что Дробот был где-то на другом конце стройки, только заставляло его еще сильнее чувствовать единство совместных усилий…
И чем больше расширялся для Максима круг знакомых среди строителей, тем все яснее понимал он, что является частицей многолюдного и могучего целого. Еще месяц назад он был равнодушен ко всему, что делалось рядом у соседей. Теперь он следил не только за тем, что происходило у Саши или у Славика, но и за работой на другом шлюзе и на всей стройке.
Он уже знал фамилии лучших специалистов, прислушивался к тому, что говорилось о других и о нем самом. Раскрывая лист местной многотиражки, искал знакомые фамилии и свою собственную. Что-нибудь рассказанное с похвалой о других будило в нем хорошую зависть. О Страхове тоже уже писали не раз после того знаменательного дня. Это еще более подстегивало его волю. Он сам слышал на одном широком собрании, как о нем и о его бригаде говорили много лестного и вместе с тем критического.
Так Максим незаметно для себя втягивался в общее течение и становился одним из тех многих, кого именовали общим почетным званием — строители.
22Максим спустился по бетонным плитам с гребня плотины, присел на камень. Перед ним расстилалось будущее морское дно с оставшимися кое-где выкорчеванными деревьями, со следами снесенных хуторов, приречных садов и огородов. Местами блестели на солнце неглубокие озерца просачивающейся из боковых притоков и оставшейся после летних ливней воды.
Нежаркое солнце приятно пригревало. Максим вытянул ноги, облокотился на теплый бетон, щурясь на солнце, отдыхал.
Ветер пригонял с поймы свитую в нити паутину. Как серебряная пряжа, она опутывала сухие травы, срываясь, летела на Максима, щекотала его щеки. Это напоминало осторожное прикосновение девичьих пальцев, и Максим, силясь вызвать знакомый и далекий образ Лидии, закрыл глаза.
Ее нежные письма еще более приблизили ее облик, заронили и радостную надежду на скорую встречу. Что-то единое с тем, что от испытывал на работе, к чему пришел через многие раздумья, было в его мечтах о ней… Иногда на шлюзе он останавливался где-нибудь и начинал думать: а что сказала бы Лидия, если бы увидела его в такой обстановке? Последнее письмо ее обеспокоило Максима. Особенно встревожила встреча ее с Бражинским. Он слишком хорошо знал Леопольда, чтобы не придавать этому значения.
Не попросить ли Березова выхлопотать отпуск хотя бы на пять дней и не слетать ли в Москву? Ведь это не так сложно. Но какой-то-внутренний голос шептал: «Погоди, рано».
Максим лежал на покатых и шершавых плитах, слушал, как позванивает проводами электролиний ветер, и вспоминал. Вот он сидит с Лидией в глухой аллее парка… День знойный, яркий, пахучий. На песчаной дорожке рассыпаны пятнистые тени. Издали доносятся гул трамвая, пыхтение речного парохода. Лидия тихо читает чей-то рассказ о верности… Лицо ее освещено солнечным бликом, и Максим, слабо вникая в смысл рассказа, занят только тем, что следит за игрой света в ее глазах.
О чем они тогда говорили? Да все о том же — о силе любви, какую описывают в книгах. Разговоры эти в первую пору их отношений вызывали в нем неудовлетворенность. Все в жизни казалось ему тогда гораздо проще, грубее, а Лидия, по его мнению, только ненужно усложняла дело…
А теперь? Теперь он во всем мысленно соглашался с ней. Только такой любовью, о какой мечтала Лидия, он и любил ее, а прежние чувства казались ему недостойными…
…С верха плотины донесся шорох, покатились песчаные комья — кто-то сбегал по бетонированному откосу. Максим поднял голову и увидел перед собой Черемшанова.
— Ага, вот где ты уединяешься, отшельник, — смеясь, проговорил Саша и присел рядом с Максимом на корточки.
Одет он был в потрепанный темно-синий плащ, из-под которого выглядывали такие же поношенные, с пузырями на коленях брюки, на голове боком, как-то особенно небрежно и лихо, сидела смятая, вымокшая под многими дождями кепка.
— Ну и забрался же ты, еле нашел. О чем размышляешь? — спросил Черемшанов, склонясь над товарищем.
Максим пожал плечами, попытался улыбнуться:
— Ни о чем. Так просто… отдыхаю.
За время пребывания на стройке Саша тоже заметно возмужал, посолиднел, стал менее смешливым. В еще более вытянувшемся лице его появилась важная сосредоточенность.
— Ты знаешь, Макс, для нас есть большая новость, — сказал Саша.
— Какая? — спросил Максим.
— Я только что от Рудницкого. На соседнем шлюзе серьезно заболел прораб, и моего прораба переводят туда, а меня назначают на его место.
Максим привстал на локте, поднял на Сашу изумленные глаза.
— Тебя назначили прорабом? — спросил он и опять, как тогда, в институте, его уколола зависть. Это чувство после того, как они еще теснее сблизились, живя в одной комнате, помогая друг другу на работе, было особенно неприятно Максиму, и он поспешил подавить его.
— Да, получается так, — скромно подтвердил Саша. И добавил: — Но это еще не все. Оказывается, и тебя ставят прорабом, а Федотыча назначают начальником участка.
Максим покраснел: выходит, что и его повысили в должности, а он так нехорошо позавидовал Саше!
— Думается, повышение вызвано нашими грязевыми ваннами в тот день… и, конечно, не обошлось без вмешательства Березова, — заключил Черемшанов.
Саша вдруг спохватился, вскочил, словно напоровшись на что-то острое:
— Тьфу ты! Ведь меня ждут! В такие молодые годы, а уже страдаю старческой забывчивостью.
Черемшанов поглядел куда-то наверх, позвал:
— Катя! Катюша! Ах, пропади я пропадом! Извини меня, Катя. Иди же сюда, моя прекрасная. Познакомься с моим другом. Ну что ты скажешь! Забыл, совсем забыл…
