При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
— Сегодня к вечеру приедет. Подождите, — с охотой ответила Одарка.
— Говорят, он хороший столяр — делает красивые шкатулки? — поинтересовался Брант.
— Мастер их делать, — заулыбалась Одарка, — цветочками да кружочками украшает.
— А куда он их девает, коробочки эти? Продает? И теперь их в город повез? Шкатулки.
— Не видела, может, и повез.
Бываленко и Брант снова переглянулись и развели руками. Что означает этот жест — догадаться было нетрудно: боялись, как бы Соколовский не убежал. Вдруг он проведал, что его выследили, и больше сюда не вернется? Богушевич хорошо знал Бываленко, у того все мысли и желания сводились к одному: поскорей дослужиться до пенсии, не споткнуться по службе. Все, что делал, делал осторожно, с оглядкой, лишь бы не повредить карьере. Он намного старше Бранта, полный, одышливый.
А Брант — франт: высокий, статный, в темно-синем бархатном пиджаке, светло-голубом пикейном жилете, в мягкой пуховой шляпе, которую он держал на колене. Брант сидел, положив кулаки на край стола. Широкий, тяжелый лоб, казалось, давил на лицо, сплющивал его, может быть, поэтому подбородок выдавался вперед, а губы были тонкие, стиснутые. Разглядывая Бранта, Богушевич подумал, что у этого человека ум побеждает душу, господствует над ней.
Одарка сходила за хозяйкой. Вернувшись, сказала, что та выйдет через двадцать минут.
Брант снова стал расспрашивать Одарку о Соколовском: чем тот занимается, кто к нему приезжал, как часто отлучается из поместья, получает ли что-нибудь по почте? Одарка рассказывала подробно и по-прежнему охотно, с радостной улыбкой, называя Соколовского только по имени-отчеству.
— Они, Сергей Миронович, вечерами читают. В Конотоп ездят — то в банк, то в магазин. Сюда к ним никто ни разу не приезжал. Даже жена его ни разу не бывала. И ни в кого Сергей Миронович не влюбляется, одну жену любит.
Бываленко заусмехался, а Брант нахмурил брови.
«Они будут производить обыск, вот для чего я им нужен, — думал Богушевич. — И почему я не просмотрел все его бумаги, не отпер ящики? А Брант этот и есть тот кузен Клары Фридриховны, о котором говорил Потапенко… Ах, знал бы ты, Сергей, кто тебя здесь ждет! — вздохнул Богушевич — жаль было ему Соколовского. — Хоть бы ты не приезжал…»
Вошла хозяйка. Мужчины встали. Простукала костылем до своего кресла, села в него с помощью Одарки, положила на стол лаковую круглую табакерку. Бываленко и Брант поцеловали ей руку. Бываленко она знала, а Брант назвал себя.
— Рада, очень рада, — закивала хозяйка головой, действительно радуясь гостям. — Это вы из-за пожара приехали? Давно надо было, давно. А то вот он, — показала рукой на Богушевича, — никого под арест брать не хочет. Говорит, что не подожгли, а само загорелось, окурок кто-то нечаянно бросил будто бы… — Она разговорилась, и ее не останавливали, делали вид, что внимательно, с интересом слушают и верят ей. — Я говорю, что это в отместку мне, что мужики мне мстят. Начали с конюшни, а потом и все поместье сожгут, а меня повесят. Все они — пугачевцы. — И стукнула костылем о пол.
— Могут, — согласился с ней Бываленко. — Мужики есть мужики. А скажите, пани, кроме мужиков знаете кого-нибудь, кого можно было бы подозревать в противозаконных действиях?
Старуха не сразу поняла, о чем ее спрашивают. Затрясла головой, повязанной черным платком, ухватилась за костыль, подняла, подержала и не стукнула, тихо поставила на пол.
— А то нет? Все они хотят моей гибели.
— У вас же в поместье работники тихие, бога боятся, законы уважают. Бываленко умолк, кинув быстрый взгляд на Бранта. — Эконом хорошо ведет хозяйство… А скажите, мы его сегодня дождемся?
— Приедет обязательно. Одарка, когда ему было велено приехать?
— А вечером, — ответила та, лишь на момент оторвав взгляд от Бранта. С той минуты, как он вошел в залу, она не спускала с него своих красивых глаз.
— Приедет. Если бы все так заботились о хозяйстве, как мой Сергей Миронович! Только вот с мужиками он слишком добрый, как и этот вот пан, укоризненно глянула она на Богушевича и сжала сухие, морщинистые губы. — Уж до чего добрый пан следователь. Ночью ходит по полю, конюха моего учит, что надо про пожар говорить…
— Неправда, пани Глинская, — резко прервал ее Богушевич. — Выдумка это.
— Слышали? — удивилась она такому категорическому отклику, словно приглашала Бываленко и Бранта тоже удивиться. — Потому и не хотите найти поджигателей.
Богушевич встал и, не скрывая обиды и неприязни, вышел из залы. Он еще успел услышать, как старая барыня сказала:
— Гордый какой! А вот я на него в окружной суд жалобу напишу.
В комнате он кинул в портфель свои вещи и поспешил из усадьбы на дорогу. Решил перехватить там Соколовского и предупредить о жандармах.
— Ах, если бы ты сегодня не приехал! — проговорил он вслух.
В имении делать ему больше было нечего. Все, что нужно, сделал. Постановление о прекращении дела напишет дома: виновные в умышленном поджоге отсутствуют, пожар произошел из-за неосторожности кого-то из дворовых работников. Он бы и не возбуждал это дело, если бы не жалоба Глинской-Потапенко прокурору. По закону частная жалоба должна разбираться следователем.
Богушевич шел лесом; было тихо, не слышалось птичьего пения, шума деревьев, словно природа прониклась его настроением и примолкла, чтобы дать ему возможность что-нибудь придумать. Но сколько ни думал, ничего определенного не решил, только все поглядывал в ту сторону, откуда ждал Соколовского.
Вечерело. Заходящее солнце притухло, покраснело. Богушевич сел на траву на обочине дороги. Трава осенняя, жесткая, усыпанная кое-где занесенными из леса листьями. Собрал в горсть несколько листков, пожухлых, сухих, поднес к лицу. Пахло осенью, увяданием, смертью всего живого, что родило лето. Умирают растения тихо, без стона и вздоха, без протеста, словно понимая, что их смерть нужна для продления жизни других растений, довольствуясь отпущенным им сроком, и тем, что выполнили свой долг перед природой… Вот бы и люди так умирали, осознавая, что их смерть необходима для жизни других людей. А ведь есть же люди, что просят у бога смерти. Да и сам он не раз в тяжелые минуты, когда непосильным бременем давила тоска, спокойно думал о смерти. Умереть, думал он тогда, это избавить себя от тех житейских бед, черных дней, неудач, унижений, которые сыплются на тебя и невыносимо отравляют жизнь. Когда было особенно горько, невольно вспоминался кто-нибудь из умерших знакомых. «Завидую тебе, брат, — думал он в отчаянии, — не знаешь ты ни страданий, ни боли, ни обид, не видишь противных
