Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни
— И купит! Запросто! — азартно заспорил Ворожеев. как будто американская старушка была его сестрой. — Ты погляди! — он хлопнул ладонью по листочку с подсчетами. — Четыреста восемьдесят рублей в месяц! Шутя-нарочно! А если она не двух больных возьмет, а пятерых. Что она, с приветом — от денег отказываться? А пять штук — это, — Ворожеев придвинул листочек, схватил карандаш, — это… субботу-воскресенье отбрасываем?., так — тыща двести рублей. Тыща двести! Хоть каждый месяц манто заводи!
— Ну, ты уж очень ее запряг, — пожалел массажистку Голубь. — Прямо Генри Форд. Пять сеансов в день — это ж потогонная система. Ты с поликлиникой-то не равняй, с конвейером, Какую-нибудь миледи в темпе не отшлепаешь — она к себе внимания потребует. А если не на дому прием, если допустить, что не они к ней, а она к ним ездит… пусть даже на собственной машине. Тогда клади не пять, а все восемь часов. Без обеденного перерыва. Нет, ты давай по-божески.
— Хорошо, давай по-божески, — великодушно согласился Ворожеев. Ему было теперь куда отступать, с высоты в тысячу двести рублей. — Давай оставим трех больных. Устраивает? — он привычно перемножил цифры. — Все равно семьсот двадцать. Мало? У нас академики чуть больше получают.
Голубь пошевелил бровями. Они у него интересно шевелились — порознь.
— Вычти налог, — сказал.
— Ну, знаешь! — обиделся Ворожеев. — Это нечестно. Налоги везде берут.
— У них — прогрессивный, нарастающий, — сказал Голубь — Чем больше заработок, тем выше налог. Не зря даже миллионеры свои доходы скрывают. Там дерут — будь здоров.
— И сколько же сдерешь? — недружелюбно поинтересовался Ворожеев.
Голубь не знал, какими налогами облагаются в Америке массажистки. Поторговавшись, они отняли у матери-одиночки сто двадцать рублей. Но и после этого у нее осталась кругленькая сумма: шестьсот целковых.
— Все? — спросил Ворожеев насмешливо. И карандашик бросил. Он теперь не смотрел на приятеля, презирал его.
Голубь опять включил брови. — Допустим… у нее зуб заболел. — Какой еще зуб?
— Коренной. Просверлили дырку, мышьяк положили — десятка. На другой день запломбировали — еще десятка. Раз она по десятке за сеанс берет — чем другие хуже?.. А если у неё не зуб, если хроническое что-нибудь? Тот же радикулит или профессиональная болезнь рук? Ей тогда курс лечения необходим, процедуры…
Ворожеев, захваченный врасполох, молчал, приоткрыв рот.
— Та-ак! — потер ладони Голубь. — Запишем: у нее — хроническое. У дочки — зуб…
— Да не болят у них зубы! — всполошился Ворожеев. — Не болят, понял?! Они их вырывают. И вставляют пластмассовые. Считают, так выгоднее.
— Ладно, не зуб… Глаз, ухо, пятка! Пятки у них тоже пластмассовые?
Снова пришлось взяться за карандаш. Теперь они подсчитали все: хроническое заболевание мамы и связанные с ним вынужденные простои: ухо-горло-нос дочки, профилактические летние поездки к морю, частный пансионат. Ворожеев запротестовал было против частного пансионата (обойдется, дескать, обычной школой, не облезет), но вошедший во вкус Голубь жестко пресек его: «Она у тебя как там живет? С кваса на хлеб перебивается? Тогда зачем ты ее в Америку ссылал? Когда вон у нас каждая продавщица старается своего короеда в школу с английским уклоном определить».
Словом, обобрали они бедную массажистку основательно, оставили ей каких-то двести рублей. Ворожеев потух:
— На двести рублей в месяц шибко не разживешься. Тут уж не до манто. Хотя для женщины и не плохо. Но ведь дочка. И мужа нет.
Голубь запоздало спохватился:
— У них же там квартиры дорогие!
— Ага! И негров угнетают! — озлился Ворожеев. — Давай тогда остальное у нее отнимем. По миру пустим. С протянутой рукой.
— В любом случае это не деньги, — сказал Голубь. — В условиях ихней действительности. Надо ведь на черный день что-то откладывать, на старость. Раз она частной практикой занимается — пенсия ей не светит.
— Ну, а как же бабушка-старушка, у которой полквартиры кофточек? — вспомнил Ворожеев. — Или заливал твой акробат?
— Бабушка?.. Да ей вроде покойный муж что-то оставил. Акции какие-то.
— Что ж ты мне мозги пудрил?! — вызверился на приятеля Ворожеев. — Ночная сиделка, ночная сиделка!
— Кто пудрил? — запротестовал Голубь. — Кто кому пудрил? Сам зациклился на этой десятке. А вдруг там не по десятке за сеанс платят? Ты откуда знаешь? Это здесь тебе твоя красотка назначила цену — ты и выложил сотню без звука. Тебе больше податься некуда. А у них конкуренция. Еще неизвестно: она цену назначает или ей назначают. Сунут пять долларов в зубы — и привет.
— Пять долларов?.. Так она что, с голоду помирает?
— Может, и помирает.
— Тьфу! — сказал Ворожеев. — Сцепились — два старых дурака. Делать нечего…
По дороге домой Ворожеев думал: «И чего действительно схватились? Я-то, главное, с чего завелся?»
Да, Ворожееву вроде не с чего было заводиться. Лично ему на фиг не нужна была чужая заграница с её рисковым, ненадежным бизнесом. Он и в своем отечестве существовал безбедно. Правда, оклад у Ворожеева был невелик — он работал экспедитором на винзаводе. И особенного навара служба ему не приносила. Если, конечно, не воровать. А Ворожеев не воровал. Боже упаси! Дорожил местом, вел себя аккуратно. Единственно, он брал иногда марочный крымский портвейн, в бутылках без этикеток, по цене самого дешевого яблочного вина. Но опять же, не торговал им. Потому что торговать — это уже уголовщина, а взять для себя считалось как бы дозволенным, хотя и не официальным, самопоощрением.
Ворожеева кормило его хобби. Он шил на продажу белые джинсы по американской технологии. Освоить технологию помогла его жена, костюмерша цирка. Сама она, при всем ее искусстве, не могла преодолеть сопротивление звенящего, как жесть, немнущегося, негнущегося и, похоже, в огне не горящего материала. А Ворожесв преодолел, увлекся этим делом, достиг в нем совершенства. Его джинсы ничем не отличались от фирменных и шли на барахолке по двести пятьдесят рублей. Ворожеев не жадничал, сооружал в месяц четверо штанов. К тому же сдерживали производство фирменные этикетки «чекухи». Поставлял их Ворожееву сын — студент университета: спарывал с изношенных в прах джинсов своих приятелей. Не задаром, конечно, спарывал — платил за каждую «чекуху» двадцать пять рублей. Еще сотню съедал материал, не считая безымянных ворожесвеких бутылочек. Здесь Ворожеев делал исключение: дефицитную белую ткань купить только за деньги было невозможно, даже по знакомству. Приходилось благодарить.
Чистый месячный доход от этого не облагаемого налогами промысла составлял восемьсот рублей. Зубы Ворожеев лечил бесплатно.
ПОВЕСТИ
Живешь, живешь на белом свете —
И все в долгу, и все в ответе:
Перед страной, перед женой,
Перед компартией родной,
Перед какой-то чудо-стройкой,
Перед текущей перестройкой…
Вожди! Товарищи! Родня!
А кто в ответе за меня?
ГДЕ-ТО В ГОРОДЕ, НА ОКРАИНЕ
Речка, которую я никогда не видел
Я долго бился над первой фразой своего повествования, но, так ничего и не придумав, решил начать традиционно: «Деревня наша Утянка стояла на крутом берегу речки Бурлы». Добрая половина книг о детстве открывается описанием деревенек, приютившихся на берегах речек, и, если начать по-иному, читатель, пожалуй, еще заподозрит что-нибудь неладное и почувствует к автору недоверие.
Сядем же в таратайку исповедальной прозы, взмахнем прутиком, причмокнем на лошадку памяти и отправимся в путь. Глядишь, и нам повезет. Глядишь, и на задке нашей таратайки, как знак, запрещающий обгон, Затрепещет со временем рецензия: «Несмотря на то, что в последние годы литература обогатилась рядом ярких произведений о детстве, писателю имярек удалось все же внести в эту тему свою неповторимую струю…»
Итак, деревня наша Утянка стояла на крутом берегу речки Бурлы.
Берег, впрочем, по свидетельству очевидцев, не на всем протяжении был крут, местами оказывался и пологим, но это, думаю, деталь второстепенная.
Дело в том, что сам я ни речки Бурлы, ни родной деревни Утянки никогда не видел. Родители мои, захваченные вихрем индустриализации, в один прекрасный день завернули меня, четырехмесячного малютку, в овчинный полушубок и увезли на строительство знаменитого Кузнецкого металлургического комбината.
Вихрь индустриализации, налетевший на Утянку в лице вербовщика с желтым портфелем, легко оторвал от земли моего, ставшего к тому времени безлошадным, папашу, двух родных дядек и нескольких двоюродных. Произведя подобные же опустошения в домах наших кумовьев, сватов и соседей, вербовщик насобирал людей, в общей сложности, на два телячьих вагона, и утянские мужики отправились обживать берега диковинной Абушки.
