Николай Серов - Комбат
Он подумал это не только из боязни лишних страданий, а и оттого, что не привык ничем отягощать других. Но и сам себе сказав, что приходит конец, он не хотел думать о смерти. Он думал о том, что надо сделать, непременно, если успеется…
22На другое утро дедушка Иван встал с постели, покачиваясь дошел до лавки, посидел немного, снова встал и принялся одеваться. Александра, удивленная, смотрела на него.
— Пойду похожу, поосвежусь, авось еще лучше станет, — сказал он и вышел.
Она поглядела в окно и, видя, что он хоть и тихо, но не качаясь, шел улицей, с надеждою подумала: «Пускай походит, может, и верно, ничего, обойдется, может». А он шел попрощаться с женой. Ходить на кладбище не любил. Было другое место свиданий с прошлым, и, пройдя деревню, он направился к лесу.
Снегу было немного, не очень мешал идти знакомой лесной тропинкой. Точно навощенные, поблескивали ветви деревьев. Снег еще только припудрил поверху лапы елей и сосен, но прилип крепко — не порошил под ветром. Рыжие сосновые хвоинки испестрили заснеженную землю. Нынче что-то густо пахла хвоя и сыпалась под ветром и сейчас. Но он не смотрел на лесную благодать, не до того было, глядел только под ноги. В одном лишь месте, остановившись отдохнуть, поднял голову на высокую сосну.
«Сколько же хожено тут мною!.. Вон уж и сосенка эта, малюсенькая тогда, вымахала в обхват…».
Место, куда шел, было местом его первой и единственной любви… Когда вышел к этой выбегающей к берегу сенокосной поляне, на которой и нынче стоял небольшой стожок сена, остановился, оглядел все кругом и, сняв шапку, про себя, дрогнувшими губами, сказал:
— Ну, здравствуй!
Полянка была в высоченном березняке. Раньше березы стояли редко, и меж них тоже косили, теперь лес погустел, вырос нетревоженный косой молодняк.
Он подошел к почерневшему пню и смахнул снег, как всегда, сел на него. Когда-то это была здоровенная береза, от земли росшая наклонно и потом могуче взмывавшая вверх. На нее можно было и присесть, и привалиться. Тут вот Надя стояла часто, этой вот, отстававшей уж от пня коры касалась ее нога. Сколько было горячих речей и поцелуев на этом месте, сколько испытано радости и тревог!.. Он бережно погладил пень, потом закрыл ладонями лицо и напряг не только память, но и все свои разбуженные чувства, чтобы вызвать ее лицо. Но образ ее тогдашний никак не приходил ему, забылся. Он встал и обошел пень кругом. Потом пересек поляну и подошел к прямой и высоченной березе. В ту пору она была невысоким деревцем, ветвистым и зеленым. Тут вот он первый раз поцеловал Надю. Вдруг живо вспомнилось, как она глядела на него широко открытыми глазами и пугливо, и встревоженно, и с какою-то робостью, и в то же время зовуще. Откинувшиеся косы ее неловко зацепились за ветки. Когда он отпустил ее и она хотела поднять голову — ойкнула. Он осторожно высвободил ей волосы, и оба засмеялись. Сейчас он бережно повел ладонью по стволу этой березы и вдруг отнял руку. Шершавины на ладони зацепились за пленку тоненькой отшелушившейся коры, и он почувствовал себя так, будто сделал больно кому-то дорогому и живому. Бережно погладив пальцами эту пленочку, он поднял вверх голову и, глядя на вершину, подумал: «Ты-то ведь все помнишь, только не скажешь… Никогда и никому…».
Долго стоял он тут, потом пошел к другому месту. Оно было на самом берегу у кромки леса. Когда первый раз уходил в армию, тут потерял власть над собою, целуя ее. Она не отбивалась, только, плача, говорила:
— Не надо, Ваня… Грешно, Ваня…
И эта ее мольба остановила его. Он не посмел…
Потом пошел на четвертое место. Когда вернулся со службы, на этом месте, у свежего стога сена, они стали мужем и женою… Все жило, все говорило, все волновало его тут. Вот здесь вот столкнулся с ее отцом. Сильна была тогда родительская власть, и сильна в них самих привычка к этой власти. Они тщательно скрывали место встреч, отрицали, что видятся. Иначе бы отец мог и вовсе не пустить ее ни на шаг из дому, и она бы не смогла ослушаться. Понимая это, они были всегда настороже, тем более что между родителями их жила вражда. Как-то на покосе его и ее родители подрались и с тех пор ненавидели друг друга. Они были из соседних деревень, но покос имели рядом. Одному подумалось, что прикашивает сосед его покоса, и ссора произошла. Обе семьи были бедны. Но при богатстве возникает вражда из-за богатства, а при бедности из-за нужды. Обе семьи ничего не желали иметь общего, но слух о встречах Ивана с Надеждой шел, и однажды ее отец укараулил их. Она, бедная, как увидела его, так и замерла, бледнешенька. Уж кричал тогда Василий Иванович, уж грозился, уж срамил, что было только в нем мочи! Они терпели все, но когда отец схватил Надю за pукy и, размахнувшись, хотел ударить, Иван, тогда бывший в самой поре и силенку чувствовавший немалую, схватил руку Василия Ивановича, отвел в сторону и сказал:
— Ты свое дитя не отдашь, а я свое!
Услышав эти слова, Василий Иванович опешил, руки его упали, и он вдруг отвернулся и заплакал. Вся злость слетела с Ивана, пропал испуг у Нади, и, она, подбежав, прижалась к отцу.
— Хоть это-то, думал, будет как у людей… — качая головой, горестно проговорил Василий Иванович и пошел прочь.
Вот тут вот догнал он его и сказал:
— Не бойсь, хуже людей у нас не было и не будет…
Потом жили за милую душу.
Вспоминая, долго ходил он, останавливаясь то у одного, то у другого места. Ходил с непокрытою головою, держа шапку в руке. И солнце уж садилось, а он все не мог наглядеться, все не мог уйти от своих воспоминаний, от того, что всегда было ему всего дороже…
Наконец последний раз оглядел все, тихо сказал:
— Прощай же… — и пошел прочь.
23Он торопился, чувствуя, что силы иссякают с каждым днем. Когда Александра уходила на работу, провожал ребятишек гулять и шел на поветь к верстаку. Было холодно, кровь не грела и в работе, руки коченели, но он пилил, стругал, прилаживал, стараясь переделать те дела, с которыми Александре без мужика не обойтись. Заменил сломанные зубья на граблях, сделал запасные косьевища к косам, черенки к лопатам, ухватам и сковороднику, топорища. Внуки были не так шаловливы, как прежде, и не очень мешали ему. Николку сразу после школы брал к себе. Он и раньше учил его плотницкому и столярному делу, а сейчас относился к этому с особой серьезностью.
— Что умеешь да знаешь — не ноша, плечо не оттянет, — говорил внуку, — а пригодиться может завсегда.
Николка под его присмотром сделал самую сложную работу — косьевище и топорище. И неплохо сделал, что очень обрадовало и успокоило старика. Александру все сильнее охватывал страх остаться один на один с этою суровою жизнью. Она ходила какая-то потерянная, придавленная, молчаливая. Подойдет, скажет:
— Не морозился бы… чего уж… — и глядит на него долго, умоляюще.
— Так ведь что, я ведь так только… — растерянно говорил он. — Время есть, вот и делаю… Знаешь ведь, как в жизни-то бывает? Один — мужик говорил по весне: «Успеется, посеется». А по осени: «Что это у меня, колос от колоса — не слышит голоса». Пока вот время есть, так думаю, надо…
Все складывалось так, что старику было не до себя. В последнем письме Михаил писал: «Уж мы его лупим, лупим, а он все лезет, вроде и счету ему нет». Старик знал это состояние солдатской усталости, когда потерян счет дням, ночам и погибшим товарищам, когда безразличие к жизни и смерти становится нормой чувств и бытия. О себе ли тут было заботиться?..
Ответ всегда писал Николка по совету всей семьи. Сначала Александра диктовала общие для всех события их жизни, потом говорил он, что упущено, что он хотел сказать сыну. Потом ребятишки наперебой хотели поделиться своими чувствами с отцом. Сидели вокруг стола обычно вечером, чтобы не делать этого важного дела походя, второпях. Лампу придвигали ближе к Николке, и все старались не сбить и не толкнуть его. Обычно Александра диктовала то, что продиктовал бы и он, — ему оставалось только напомнить, чтобы не забыла упомянуть какую-нибудь важную подробность их жизни да передать поклон от себя. В этот раз он сказал:
— Непременно напиши — живем — хорошо, хлеба дали еще, так что сыты.
На недоуменный взгляд внуков и снохи ответил:
— Нечего расстраивать. Нам от этого легче не будет, а он в расстройстве не остережется, и знаешь, что может быть? Там шутки плохи.
Пока Николка писал это, старик поднялся со своего места и, став за спиной внука, прямой и суровый, начал диктовать дальше:
— Дедушка велит сказать, что всяк, кто к нам лез, сроду на испуг нас взять хотел. Да мы не пугались прежде, то же станет и теперь. Написал?
— Да, дедушка.
— Пиши дальше. «Верь отцу, милый ты мой сын, — потеряешь веру, потеряешь голову. Знамо, надо бы вам поопомниться дать, да, видать, еще не собралась сила. Бывало и в наше время такое. Скажи всем, что я, твой отец, старый солдат, благословляю всех вас и говорю — не робейте. Не может того быть, чтобы супостаты эти не заскулили. Целую тебя тысячу раз, милый мой, дорогой Мишенька».
