Антон Макаренко - Том 6. Флаги на башнях
Вечером все участники этого опыта стояли перед Захаровым с виноватыми лицами, но в глубине души не разделяли его возмущения. Захаров смотрел на них сердитыми глазами. Он сказал:
— Я решительно не могу допустить такого дежурства. Это безобразие, это раззявство, это полная неспособность держать в руках день! Товарищ Клюшнев, я не ожидал от тебя такой беспомощности! Получи пять часов ареста!
На глазах у «парашютистов» расстроенный Вася Клюшнев принял пять часов ареста, поднял руку и сказал «есть». Тогда Семен Гайдовский сделал слабую попытку осветить событие. Он произнес отчаянным дискантом:
— Алексей Степанович! Так салфетка нашлась! Она уже нашлась! И мы выстираем!
Захаров, однако, нисколько не обрадовался тому, что салфетка нашлась. Он как будто даже забыл, что салфетка была тайно взята на кухне — обстоятельство, считавшееся самым опасным во время проектирования операции. Нет, Захаров на салфетку не обратил внимания:
— Что это такое? Целый десяток колонистов прется на крышу трехэтажного дома! Для чего? Какая цель? Сбросить оттуда эту несчастную кошку!
У пацанов радостно загорелись глаза: Алексей Степанович преувеличивает несчастье! Какое несчастье?! Семен Гайдовский закричал на весь кабинет:
— Да Алексей Степанович! Алексей Степанович! Вы не знаете! Она ничего! Она благополучно приземлилась!
И все пацаны закричали:
— Приземлилась!!! Она даже не мявчала! Разве она падала? Она ничуть не падала! Она же на парашюте!! Она приземлилась на четыре ноги… и тот… побежала… взяла и побежала!
Все предполагали, что лицо Захарова просияет при этом радостном известии, все смотрели с ожиданием на его лицо, но… оно не просияло. Этот человек не способен был упиваться достижениями парашютизма. Он поправил пенсне и спросил в упор:
— У кошки был парашют. А у вас был? Кто из вас был с парашютом? Кто?
Только в этот момент пацаны поняли, какое преступление они совершили: полезли на крышу, не вооружившись парашютами. оказывается, Захаров кое-что понимает в парашютизме. К сожалению, он не принял во внимание, что для человека требуется парашют очень большой, салфетка для этого дела не подходит.
Конечно, после этого случая никто больше не влезал на крышу, но всегда подвертывались другие случаи. Дежурные бригадиры именно к этим случаям и относились подозрительно и поэтому терпеть не могли сепаратных начинаний четвертой бригады.
В последние дни в колонии вдруг стало тихо, никто не звал оглушительным дискантом Володьку, нигде не собирались стайки пацанов и никуда с тревожным щебетанием не перелетали. И каток успел замерзнуть, на катке сияли электрические фонари. Колонисты скользили на коньках то по стремительной прямой, то по кругу, то взявшись за руки, то в одиночку. даже дежурные бригадиры иногда становились на коньки, их красные повязки далеко были видны и по-прежнему внушали уважение.
А четвертой бригаде было некогда. Володя Бегунок при всяком удобном случае вылетал из кабинета и обязательно встречал недалеко кого-нибудь из четвертой бригады. говорили они при встрече или не говорили, может быть, только, как муравьи, шевелили невидимыми усиками, этого никто не знал, но после встречи расходились в разные стороны с задумчивыми глазами, расходились не спеша, чуть-чуть шевеля бровями. Со стороны казалось, что ничто в жизни их особенно не интересует, что они живут самоуглубленной жизнью. Но на всех путях колонии они торчали по двое, по трое, тихонько совещались и еще тише присматривались к чему-то. На вешалке, особенно по утрам, всегда чьи-нибудь глаза рыскали между одевающимися. Давно забыто было обыкновение перебегать в цех без пальто. Напротив, четвертая бригада усвоила привычку без конца одеваться и раздеваться, и дневальные, кто постарше, недовольно говорили:
— И чего вы шныряете взад и вперед? Оделся — и гуляй себе.
Захаров, может быть, заметил нечто таинственное в четвертой бригаде, а может быть, и не заметил, а иначе как-нибудь узнал, но и у него откуда-то появилась привычка прогуливаться по двору, по коридорам, заходить в раздевалку, и почти каждый раз приходилось ему встречаться с тем или другим представителем четвертой бригады. Он отвечал на салют сдержанным движением руки и проходил дальше. Его провожали серьезные, внимательные взгляды.
Ваня Гальченко и Филька вечером не пошли на каток, а прохаживались по главной дорожке парка и поглядывали в сторону колонии, как будто поджидали кого-нибудь. Мимо них пробегали колонистки и колонисты с коньками, легкомысленный народ, жадный на развлечения. Не спеша проходили старшие. Лида Таликова по-приятельски положила руку на плечо Вани и спросила:
— Чего ты такой скучный, Ваня?
Трудно было не улыбнуться Лиде, но и улыбка вышла у Вани деловая:
— Ничего не скучный. Это мы гуляем.
Оживились глаза и у Фильки, и у Вани, когда из-за угла литеры Б показался Рыжиков. Он даже похорошел, этот Рыжиков: есть особый шик в том, как он идет в новом белом свитере, без шапки. Его ноги ступают широко, и он весь немного покачивается; это походка человека, довольного жизнью. Рыжие волосы подстрижены коротко, от этого голова Рыжикова кажется более элегантной, и лицо у него теперь стало чистое. Рыжиков не спешит, он закуривает папиросу. Филька и Ванька без всякой торопливости направились на боковую дорожку, Рыжиков их не заметил. Он прошел вниз и небрежно швырнул в сугробик большую белую коробку.
Когда он скрылся за деревьями, Филька поднял коробку, Ваня тоже устремил на нее глаза:
— Это папиросы. Написано как?
— «Дюбек».
— Хорошая какая коробка.
Через полчаса в клубе они нашли Маленького. Филька, играя коробкой в руках, спросил небрежно:
— А сколько стоит такая коробка?
— О, это очень дорогие папиросы! Эта коробка стоит пять рублей!
Ваня не мог выдержать, закричал на весь клуб:
— Пять рублей! За одну коробку?
Филька был человек бывалый, он не закричал:
— А что ж ты думаешь? «Дюбек» — это, ты думаешь, пустяк?
— Ой-ой-ой!
Маленький ушел в библиотеку. Ваня сказал:
— Он! Это он, и все!
— Украл?
— Украл и продал.
— А если он больше всех зарабатывает?
— Больше всех? А сколько он получает? Тридцать рублей? Да? Тридцать рублей?
— Тридцать, а может, и сорок.
— Так все равно, а папиросы одни стоят пять.
— А вот давай узнаем. Давай узнаем: он в первой бригаде?
— В первой.
— А ты спроси, ты всех знаешь: ты спроси, какие папиросы курит Рыжиков?
— А зачем?
— А если никто не знает, значит Рыжиков прячет и никому не говорит. Он так… потихоньку… курит и не хвастается. А ты спроси.
Филька в тот же вечер выяснил: никто в первой бригаде не знает, какие папиросы курит Рыжиков. Филька, как хороший актер, спрашивал умеючи. Просто ему интересно было выяснить, какие папиросы любят в первой бригаде. После ужина Ваня выслушал рассказ Фильки и зашептал громко:
— Видал? И никто не знает. А хочешь, я покажу тебе представление?
— Представление? Где?
— А где-нибудь.
Они долго ходили по колонии, и Ваня никак не мог показать представление. Коробка лежала у него в кармане так же терпеливо, как терпеливо Филька ожидал представления.
Перед общим собранием в «тихом» клубе начал собираться народ. Рыжиков пришел один и сел на диван, вытянув ноги. Ваня толкнул локтем Фильку. Друзья раза два прошли мимо Рыжикова, он не обратил на них внимания, рассматривал свои ноги и чуть-чуть насвистывал. Филька и Ваня сели рядом с ним. Рыжиков глянул на них косо и подогнул ноги под диван: в руках Вани была коробка с надписью «Дюбек». Ваня повертел ее в руках и прищурил глаза. Потом открыл и выжидающе замер над ней, внутри коробки крупно синим карандашом написано:
А мы знаем.
Рыжиков сверкнул зелеными глазам, встал, крепко надавил рукой на Ванино плечо, толкнул его к спинке и ушел в дверь, заложив руки в карманы. Ваня ухватился за плечо и скривился:
— Больно… черт!
Филькино лицо загорелось:
— Это он! Ваня, ты знаешь, это он! Идем! Идем к Алексею…
Они побежали в кабинет. Но в кабинете было много людей, бригадиры собирались к рапортам. Захаров был весел, шутил, сказал Торскому:
— Ты сегодня не волынь с общим собранием. Вечер хороший.
А на общем собрании Торский прочитал приказ:
«Объявляется благодарность воспитаннику Рыжикову за образцовую ударную работу в литейном цехе».
И Филька и Ваня расстроились, покраснели. Они смотрели на Рыжикова и не узнавали его: он сиял гордостью и смущением, улыбался с достоинством, и не было в нем ничего нахального, это был товарищ, заслуживший благодарность в приказе.
Часть третья
