Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
— Здравствуйте, товарищи! — весело приветствовал нас начальник и коснулся рукой своей бретонки.
— Здравствуйте! — негромко и нестройно ответило несколько женских голосов. Голоса были неуверенные, растерянные и унылые.
— Сейчас вас отвезут на ночлег, — весело сказал начальник и махнул рукой в сторону барханов, — туда, поближе к воде, чтобы можно было умыться. Ночевать сегодня придется в палатках, а завтра выроете себе землянки, и жилищный вопрос будет кое-как разрешен. — Он озорно улыбнулся и бросил взгляд на обоих киргизов, которые не отставали от него ни на шаг. — Впрочем, представители местного населения не советуют рыть землянки, потому что грунт здесь слишком твердый и осыпается. Они рекомендуют ставить, по их обычаю, юрты или лепить мазанки из глины. — Он посмотрел на мою шляпу и сделал вперед два шага. — Компетентные местные жители, — сказал он, иронически улыбаясь мне, — совершенно разрушают все мои планы: в смете для экономии дефицитного и дорогого в этих местах лесоматериала предусмотрены именно землянки. — Он повернулся к киргизам и заговорил с ними по-киргизски. Те стали оживленно жестикулировать. — Ну, вот видите! — снова обратился ко мне начальник, полагая, очевидно, что я понял их разговор. Затем он посмотрел еще внимательней на мою шляпу.
— Кто вы такой? — спросил начальник.
— Я приехал со всеми на строительство, — ответил я. — Вот вербовочная квитанция. Я эвакуировался из Харькова.
— Ваша профессия?
— Я архитектор.
Начальник смерил меня глазами и вдруг рассердился:
— Мне не нужен архитектор!
— Я вас не понимаю, — начал было я, но начальник оборвал меня:
— Мне нужны чернорабочие, каменщики, бетонщики, арматурщики и монтажники! К реке! — крикнул он шоферам и махнул рукой.
Машины запыхтели и двинулись к барханам, а начальник быстро зашагал к своей вышке. Он размахивал руками и что-то громко говорил киргизам. Он был возбужден и сердит.
До барханов было совсем недалеко, но машины ехали не прямиком. На этот раз они петляли не между песчаными дюнами, — площадка была совсем ровная, — а между какими-то странными каменными кладками, которых я сперва не заметил. Оказывается, вся площадка была покрыта этими странными, непонятными кладками. Если взглянуть сверху, ну, хотя бы с вышки начальника, то, вероятно, можно было бы понять, почему так причудлива их сеть. Кладки то шли рядами одна за другой, то жались друг к другу, то рассыпались, то снова выстраивались в ряды, образуя рисунок, похожий на греческий орнамент. Они были вровень с площадкой, но, судя по траншеям, уходили глубоко в землю и сверху как будто не были закончены. Они напоминали фундаменты под постройку, но для фундаментов были слишком малы — архитектура не знала таких маленьких построек. Можно было подумать, что здесь собрались выстроить сотни собачьих конур на цементном основании.
За первым барханом лежала гора бочек с новороссийским цементом, а рядом стояла огромная цистерна. Здесь мы наконец увидели людей. Это были сплошь женщины, они выстроились тесной цепью, друг возле друга, сотни женщин, так что конца цепи не было видно. Она исчезала за следующим барханом, там, где должна была быть река. От женщины к женщине по цепи передавались ведра с водой, и последняя женщина, стоявшая вверху на цистерне, выливала очередное ведро. Так в черноморских портах выгружают из шаланды на берег арбузы. На строительстве, видно, не было еще ни насосов, ни шлангов, и водоснабжение осуществлялось таким примитивным способом.
Машины миновали последний бархан, и мы увидели реку.
К нашему удивлению, это была настоящая река. Между песчанистыми берегами, которые местами поросли высохшим за лето камышом, катила она свои ржаво-синие волны. Она была довольно широка, эта неожиданная река, и мне сразу стало понятно, почему под строительство выбрали именно это место. Это не был ручеек в пустыне, который теряется в песках или превращается летом в солончаки и болота, а настоящая река, и воды ее текли с севера. Строительство было обеспечено водой и располагало постоянной коммуникацией: на излучистых рукавах реки я сразу заметил несколько плотов и катер, который, стуча колесами, спешил к заливу. В заливе был сделан причал, и у причала сновало несколько лодок. Русло пролегало в широкой котловине, и весной всю эту низменность, несомненно, затопляла полая вода. Вот почему заводская площадка была не у самой реки, а на холме.
Машины остановились в нескольких метрах от берега.
— Слезайте, тут вам ночевать, — сказал шофер.
Мы соскочили на землю, и пустые машины уехали. Мы стояли в замешательстве. На реке царила тишина, лишь порою звенела волна, плескаясь о прибрежные камешки, да позади, вверху, за барханами, шелестел и ныл неумолчный ветер. Женщины испуганно перешептывались и жались друг к дружке. От пристани к нам приближался хромой старичок.
— Здорόво! — крикнул издали старичок и поклонился нам, сняв черный картуз, похожий на капитанку моряка.
Он подошел поближе, надел капитанку и некоторое время молча разглядывал нас. В руке он держал свитую в моток веревку. В желтых усах, обвисших над бритым подбородком, змеилась и пропадала улыбка. Потом заулыбались глаза старичка, и он спросил:
— Издалёка ль?
— С Украины, — ответило несколько женских голосов.
— Земляки, — вздохнул старичок, и глаза его перестали улыбаться.
— Не из Очакова ли, или, может, из Херсона? — сурово спросил он.
— Харьковские мы, — неохотно ответил кто-то.
Старичок снова долго молчал, то окидывая глазами лица, то потупляя взор. Потом улыбка опять зазмеилась в его желтых усах.
— Что ж, пожалуйте в хату, только вот хаты-то нет. Трудненько будет вам попервоначалу, а потом обвыкнете. Сегодня мы вас не ждали, вот и ужина не приготовили. Можете вскипятить себе воды, — щепки вон из той кучи берите. А завтра запишем вас и подадим списки. А то лучше спать ложитесь. Сон с дороги — первое дело. Вон там, за тем бугорком, женские палатки.
За дюной виднелись верхушки палаток. Сразу их трудно было приметить: цвет полотнищ сливался с тусклыми красками пустыни. В этой седой пустыне все таилось, все словно пряталось.
Женщины, тесно прижимаясь друг к дружке, точно боясь потеряться, молча направились к дюне.
Я хотел есть, я не хотел спать, впервые за эти три недели мне хотелось остаться наконец одному. Я взял свой рюкзак и сделал несколько шагов в другую сторону.
— Куда, куда! — крикнул старичок. — Эй, гражданин в шляпе!
Я остановился.
— Я хочу лечь отдельно, — сказал я. — Я лягу здесь, под открытым небом.
— Не полагается, — безапелляционно заявил старичок.
— Не понимаю, — сказал я. — Почему? Мне хочется побыть одному.
Старичок сменил гнев на милость и пожал плечами.
— По мне, как хотите. Ложитесь одни. — Он протянул мне свою свитую в моток веревку. — Только обложитесь этим вервием и не переступайте через круг.
В недоумении я взял веревку. Это была длинная веревка без конца, точно огромная петля.
— Не понимаю, — сказал я. — Зачем?
— Затем, — произнес старичок назидательным, менторским тоном, — что здесь, в этих пустынных краях, водится такая смертоносная насекомая, называется скорпион. Ужалит — и человек преставится. И боится эта насекомая на всем свете одной только овечьей шерсти и от нее бежит куда глаза глядят, если только природа дала ей глаза, потому как сам я не присматривался, не знаю. Местные народы, ложась спать, подстилают под себя кошму, такой, как бы вам сказать, коврик из овечьей шерсти, — и скорпион-насекомая их не трогает. Только в сметах строительства кошмы не предусмотрены, и начальник приказал навить из овечьей шерсти таких вот веревок, — скорпион через них не переступает. Можете спать спокойно на мою полную ответственность. — Старичок опять хитро улыбнулся в усы и закончил, лукаво подмигивая: — Так что это вот вервие и есть наша хата: тут тебе и стены, и потолок, и пол, и всякая мебель, как полагается.
Я положил рюкзак, лег на песок, заложил руки под голову и закрыл глаза. Волна тихо плескалась в прибрежных камешках, ветер ныл и завывал в степи за барханами.
Я лежал неподвижно, не открывая глаз. Мне не хотелось оглядеться вокруг, я и без этого знал, что увижу. Вечерние сумерки надвигались на дикую степь, сиреневое с серым отливом небо нависло надо мною, кругом были только глина да песок, дальше катила свои ржавые воды река. Кладбищенская тишина царила далеко кругом, ветер за барханами умолкал. Я не чувствовал прохлады от реки, воздух был недвижен от сухого зноя, во рту было горько, и на зубах скрипел песок. Мне очень хотелось пить.
Некоторое время я боролся с жаждой. Мне лень было подняться и пойти к реке. Но мысль о воде возвращалась снова и снова, ни о чем другом я не мог уже думать. Тогда я заставил себя подняться и пошел к реке. Песок скрипел под ногами, как снег в мороз.
