Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего
— Я опять же стою на иных позициях, — возразил я. — Гениальность есть, по-моему, специальная способность проникновения в самую глубинную механику человеческого сознания и специальное умение на основе его законов воссоздать не относительную жизнь, которой живем мы все, а абсолютную жизнь, которой не живет никто.
— Что-то курчаво очень и тоже сомнительно, — сказал Саша. — Потому что среди сколько-нибудь читающей публики нет ни одного человека, который не прочел бы «Женщину в белом», и очень много таких, кто в глаза не видел «Войну и мир». И это не от лени, потому что прочитать настоящую книгу — это, конечно, серьезный труд. Просто бодрому потребителю не интересно чужое «я», пускай даже и гениальное; пускай даже через его проекцию на действительность потребителю открывается некая абсолютная жизнь, которая может сойти за учебное пособие для несчастных и дураков. Это как стихи сумасшедших, которые представляют интерес только для сумасшедших. И вот увидите: кончится это тем, что, когда у нас окончательно устроится, так сказать, физическая жизнь, рисовать, сочинять музыку, писать стихи и романы будут все четыреста миллионов, или сколько нас там к тому времени народится… Это, конечно, гибель для искусства в том смысле, в каком оно существовало до настоящего времени, но вообще, может быть, это и будет истинное искусство, искусство для народа, то есть действительное искусство.
— Я все-таки пойду… — сказала Оля и поднялась со своего стула.
Поскольку на умоляющие взгляды Оля больше не отвечала и отпустить ее одну было бы неудобно, я тоже поднялся и стал прощаться.
— Нет, Саша, — сказал я на прощанье, — мы с вами, кажется, не споемся. Я вам — стрижено, вы мне — брито…
Дальше я собрался сказать, что его эстетическая позиция — это почти чистый идеализм, но вдруг увидел, что Саша меня не слушает. Он уставился на свою картину, приложив ко лбу безымянный палец, некоторое время ее разглядывал, а затем сказал:
— Ума не приложу, как они будут ее репродуцировать!
Я понял, что он имеет в виду потомков, и внутренне улыбнулся. Вообще, несмотря на то, что мы с Сашей так и не столковались, я не был на него сколько-нибудь сердит; напротив: я подумал, что это большая удача, что обстоятельства нас свели, поскольку в его лице я нашел и следствия и знамения — вот уж действительно не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Разве что меня и вправду озадачила его эстетическая позиция, поскольку она ставила меня в не совсем ловкое положение; по-Сашиному выходило, что я прямой гений, потому что я занимаюсь не частностями, не кусочками, интересными только мне, ибо мою футурологическую идею частностями, кусочками вроде не назовешь.
3
Когда мы с Ольгой покинули Сашин трущобный дворик, было уже темно. С неба, окрасившегося в тот жуткий цвет, какой бывает у утопленников, сыпал не то дождь, не то снег, было зябко, сыро — вообще противно.
— Отчего вы ничего не сказали Саше про диспут? — спросила вдруг Ольга. — Вот вы мне говорили, что хотите пригласить Сашу на школьный диспут, а сами об этом даже не заикнулись.
Я стал ей объяснять, что с самого начала Саша повел себя настолько неприветливо, что звать его на диспут было бесполезно и даже глупо. Я говорил это и удивлялся себе, а также всесильности обстоятельств, потому что принципиальнейшая черта моего характера — прямота, но между тем обстоятельства того дня делали из меня форменного лжеца.
Мы незаметно дошли до Покровских ворот и, поскольку разойтись просто так показалось мне не совсем удобно, я позвал Ольгу в стеклянное заведение, светившееся напротив, выпить по чашке кофе. Предварительно я ей напомнил о восьмичасовом свидании, и она созналась, что сочинила это свидание, как говорится, на всякий пожарный случай, то есть на тот случай, если бы ей потребовалось отделаться от меня. Это признание мне понравилось.
В течение того времени, что мы пили кофе, ничего интересного сказано не было, но когда мы вышли из стеклянного заведения и двинулись аллеями Чистопрудненского бульвара, Ольга вдруг завела разговор, который натолкнул меня на одно замечательное обобщение. Довольно долго Оля молчала, но по особому напряжению, исходившему от нее, я чувствовал, что сейчас она что-то скажет. Мы дошли до какой-то зеленой будки, и Оля сказала, глядя куда-то вдаль:
— Меня немного беспокоит, что вы думаете о Саше. Он вам, наверное, странным показался…
— Да нет, — сказал я, — мужик как мужик. Художник — а с художников взятки гладки.
— Ведь он совсем отшельником живет. К нему никто не ходит, вы понимаете — никто! Он поэтому так и перепугался сначала. А когда мы уходили, он чуть не расплакался, вы этого, наверное, не заметили, а он правда чуть не расплакался. Я его ужасно жалею, но… это, конечно, нехорошо так говорить о родном брате: я его жалею, но не люблю. Я, наверное, напрасно это сказала, да?
Я ничего не ответил; я побоялся случайным словом направить ее монолог в искусственное русло и промолчал.
— Мне сегодня почему-то ужасно хочется говорить. Так, чтобы выговориться до дна. Какое-то нервное у меня сегодня настроение, вот я говорю, а в животе как будто птичка бьется — наверное, это вы на меня так действуете…
И это признание мне понравилось; я застенчиво улыбнулся и стал на ходу закуривать сигарету.
— Вы знаете, самое интересное то, что у меня есть конкретные основания не любить Сашу. В этом, собственно, и заключается вся странность; если бы я его беспричинно не любила, то это было бы еще ничего, потому что такое между родственниками бывает, но я его, так сказать, причинно, обусловленно не люблю. Я только оговорюсь, что я его не люблю не в смысле присутствия ненависти, а в смысле отсутствия любви.
В этом месте я не сдержался и вставил никому не нужное замечание:
— Ваша сестра, — сказал я, — всегда найдет, к чему прицепиться.
— Нет, это очень веские основания. Вот я сейчас скажу, какие именно, и вы со мной согласитесь. Дело в том, что он меня пугает, а пугает он меня потому, что я уверена: ему что-то такое известно, что никому из нас не известно. Вот покажите мне цветок и скажите, что этот цветок думает, как человек, чувствует, как человек, и я его невзлюблю, как Сашу. Но цветок хоть помалкивает, а Саша всегда выпячивает, что ему известно то, что никому из нас не известно. Он поэтому и насмехается над всеми: стрижется наголо, дворником работает, в валенках ходит круглый год…
— Я что-то не соображу: а что ему, собственно, известно-то? — спросил я.
— Не знаю, — сказала Ольга. — Возможно, он понимает, что означает — жить.
— Судя по Сашиной комнате, я бы этого не сказал.
— Нет, просто с первого раза Сашу не раскусить. Ведь вы почти ничего про него не знаете, а я знаю. Мне кажется, что здесь кроется именно какая-то пугающая осведомленность — он поэтому и величавый такой, как египетские пирамиды. Например, для Саши не существует вопроса «ну и что?».
— Это что еще за вопрос?
— Ну как вам объяснить… Это такой неизбежный вопрос, который возникает, если попытаться осмыслить любое действие человека. Так бывает, когда купишь чего-нибудь, с кем-нибудь познакомишься или прочитаешь плохую книгу: закроешь ее и сразу подумаешь — ну и что? Так вот, для Саши этого вопроса не существует. Что бы он ни делал, по-моему, имеет строгое назначение. Хотя делает он с первого взгляда довольно странные вещи. Например, он питается одним пшенным концентратом, спит три часа в сутки и обязательно в ванной, нальет в нее теплой воды и спит.
— Послушайте, — сказал я. — А может быть, ваш Саша просто немного того?..
— Признаться, сначала я и сама так думала. Но потом я решила, что если он и того, так это не причина, а как раз следствие. Потом ведь его странности не такие уж и странности. Разного рода пунктики есть у всех. Вот я, например, все время слышу музыку, ну, не все время, а очень часто. В метро, на улице, когда в ванной моюсь — слышу музыку, и все тут! И у вас, наверное, есть свои странности, потому что каждый мыслящий и сострадательный человек обязательно до какой-нибудь странности доживется.
— Да нет, — отозвался я и пожал плечами, — кажется, никаких особенных странностей я за собою не замечал.
Оля пристально посмотрела мне в глаза и начала теребить перчатку.
— Ну и слава богу, — сказала она. — А я бы, кажется, согласилась стать форменной сумасшедшей, только бы каждый вечер, ложась спать и думая о конченном дне, не говорить себе «ну и что». Или отец прав и нужно просто выходить замуж…
Кончился Чистопрудненский бульвар, и мы оказались перед металлическим Грибоедовым, который был точно лакированным от сырости и тускло отражал огни уличных фонарей.
— Ну, давайте прощаться, — сказала Оля.
Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою.
