Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
— Вы женитесь на мне? — повторила она, заменив «ты» на «вы». В голосе прозвучала ирония.
Звягинцев деланно рассмеялся:
— Какой комар тебя укусил, что тебе так приспичило замуж?
— Отвечайте.
— Метелин, ты что-нибудь понимаешь? — покосился он в мою сторону.
Я молчал.
— Вы трус, капитан. Извините! — Надя с гневом повернулась к выходу. У двери оглянулась. — Я рада, товарищ старший лейтенант, что вы присутствовали при этом разговоре. А что было у меня с капитаном раньше, то быльем поросло. — И вышла.
Я как будто проглотил муху, оказавшись невольным свидетелем безрадостной сцены. Звягинцев сказал:
— Я же говорил тебе, что буду рогоносцем!..
— Теперь, если даже захочешь, ты не будешь рогоносцем. Ничего не понял и никогда не поймешь.
— И ты в ту же дуду! По-твоему, я должен был ей сказать, что я женюсь на ней? У меня же есть законная жена.
— Вот именно! И об этом тебе не стоило забывать. Это как раз и хотела сказать Надя.
Чувствую, что обманываю самого себя, ищу занятие, которое отвлекло бы, заполнило всего меня, но я не могу не думать об Арине. Твержу одно, а сердце знает другое; не вижу ее вторые сутки, а кажется, минули недели. Вся энергия разума во мне расслаблена, за многое принимаюсь и ничего не довожу до конца. Говорю себе — нет! а был бы до самозабвения счастлив, если бы случай предоставил возможность хотя бы издали увидеть ее. Мир светлеет при одной мысли, что есть Арина, что у нее чудесные волосы, пахнущие свежестью утренней реки и синих васильков; мрачным и серым представляется все вокруг, когда начинаю верить, что все выдумал: и Волгу, и ветер на обрыве, и детство, и мерцающие подвижные звезды, без этого все пусто! Но я скорее умру, а не сделаю шага прежде, чем уверюсь до конца, что не обманываюсь в чувстве и главное — не лгу ей. Лучший судья — время. Я решил ждать, пусть это будет вечность, если надо. Но неожиданно все мои клятвы и заверения полетели вверх тормашками, едва опасность выглянула из-за угла. Утром началась бомбежка Васютников. Налетели несколько «юнкерсов», устроили месиво. Меня обуял дикий страх за Арину. Как очумелый, бросился я на почту, влетел в дом и натолкнулся на Варвару Александровну. Дом скрипел и вздрагивал, звенели оконные стекла.
— Вы что тут торчите? Почему не в укрытии? — крикнул я.
— Что ты, миленький, белены объелся, на кого орешь? — окатила меня холодом Варвара Александровна. — Аль от страха в голове помутилось?
— Немедленно в укрытие!
— А сам почему не там? Меня беречь, а сам-то улицей в открытую бежишь. Эх ты, сынок, сынок. Арина вон в огороде в щели с Надей спрятались. Из-за нее шум поднял и себя от страха забыл, как звать?!
Мне вдруг стало стыдно. Стыдно от того, что так просто и легко меня разгадала эта женщина. За окном громыхнул взрыв. Бомба легла неподалеку, что-то в доме треснуло и охнуло, из бревенчатых стен, будто выдутая кем-то изнутри, полетела густая пыль.
— Поди, и вправду, в погреб прятаться надо, — забеспокоилась Варвара Александровна. — А то с немцем шутки плохи — долбанет, и поминай как звали.
Вечером Арина выговаривала мне: я бессердечен и жесток, самый первый деспот и мучитель; как смел так обойтись с нею? Ушел, вечность минула с тех пор, и я ничего не дал знать о себе. Передумала она все возможное и невозможное и сделала вывод, что я ее просто не люблю. Но когда я сказал, что и меня одолевают сомнения, она немедленно возразила: — Нет! — И тотчас опомнилась, со слезами в голосе добавила: — Я глупая. Я вообразила, что вы — это я, и поэтому так смело сказала — нет! Может, и правда все не так. И мне очень больно, и больно не оттого, что люблю я. Мне хочется любить вас для вас, а не для себя, и я была бы счастлива, если бы это вам доставило радость. Вы, если хотите, любите меня для себя, как вам вздумается, мне все равно, только бы вам было хорошо.
Внезапно я почувствовал, что намного старше Арины. Она умеет только одно — радоваться солнцу, земле, людям — всему, что окружает ее. Я же научился осуждать это, видеть теневые стороны.
Ее глаза у моего лица. Она обхватила мою шею руками и заплакала.
— Я люблю вас. Вы даже не знаете, как мне хорошо. И пусть, пусть. Все пусть. То, что вы говорили о Волге, — это правда. Я эти дни все живо вспомнила. Это я ждала вас на берегу. Очень долго ждала. А вы только сегодня вернулись обратно. Но если бы еще надо было ждать вас сто лет, я все равно бы ждала. Я вас теперь никому не отдам и никуда не отпущу…
Мне торжественно вручили орден Красного Знамени. Калитин расписал в газете, присвоил мне уйму добродетелей, о которых я смею только мечтать. «Это нужно, — уверяет он, — для пропаганды, примера, вдохновения. Представьте, каждый боец собьет самолет, немцы останутся без авиации». И я начинаю верить этой наивной логике, но в душе сгораю от стыда: мои солдаты, которые днюют и ночуют рядом со мной, и те смотрят на меня, как на чудо, а я в сущности ничем не отличаюсь от них. Самая счастливая, однако, в этот день Арина. Всем почтальонам из подразделений в первую очередь вручена «моя» газета с рекомендацией обязательно прочесть. Даже Надю разожгла. «Вы мне начинаете нравиться, Метелин, — сказала она. — И берегитесь, если я окончательно уверюсь, что это так».
Еще недавно я брюзжал на службу ВНОС, тяготясь вторым эшелоном, но, честное слово, был неправ: с моим здоровьем лучшей службы не придумать. Даже орден и тот здесь больше значит, чем там, на первой линии огня. Звягинцев предложил меняться ролями.
— Тебе орден, а мне сегодня генерал перцу всыпал, паршивые пошли времена!
— Слышал. Но генерал, пожалуй, прав. Ты больше печешься о своей персоне, а клуб сплавил подчиненным, У тебя там, говорят, правит твой бездарный зам?
— Этот Дом офицеров, как хомут. Надоело.
— Подай рапорт, просись на передовую.
— Вот и я подумал: либо голова в кустах, либо грудь в крестах.
— Могу тебе помочь, — сказал я. — Сегодня буду на докладе у генерала и невзначай замечу — зачем, мол, столь опытного командира держат в тылу? Звягинцев, дескать, сам просится, жаждет острых ощущений.
— У тебя, я вижу, не все дома.
— Непременно скажу! Как не помочь приятелю?
Звягинцев покрутил пальцем у виска, показывая, что я свихнулся.
— Нет уж, избавь.
— Жиром заплыли с Сосновым. Вас арканом не затащишь на передовую. Поди, еще рассуждаете: достаточно говядины для окопов и без вас?!
— Зачем так грубо? Соснов неплохой парень. Зря на него зуб точишь. На его месте иной давно бы тебя подвел под монастырь. А он терпит. Из-за Арины извелся человек, смотреть на него жалко. Хочет тебя на коленях просить отступиться от нее. Я ему, правда, сказал — напрасный труд! Метелина слезами не пробьешь. Но он тоже не лаптем щи хлебает, в оба гляди — из-под носа уведет у тебя Арину.
— Эх, вы! — поморщился я. — Говорите о девушке, как о лошади. Она человек и вольна распоряжаться собою. Уважайте хотя бы это элементарное право человека. Соснов любит?! Собирается увести? Уводят скот…
— Не придирайся к грамматике, — сказал Звягинцев. — Любовь не картошка, ее не выбросишь за окошко. С ней — как на колу сидеть, и без нее — как у голодного цыгана в животе. На своей шкуре испытал. Ничто так не доводит до отчаяния, как эта премерзкая штука. Поэтому молись богу, что у Соснова есть честь.
— У тебя своеобразное понятие о чести.
— Мое дело предупредить — ухо держи востро, а там хоть трава не расти.
Землянку сотрясли взрывы. На стол, топчан с наката посыпалась пыль. Толчки шли один за другим, откуда-то из глубины, как по проводам, их чутко передавала земля.
— Фу, черт, что это? — забеспокоился, заерзал на стуле Звягинцев, бросился к двери.
Передовая гремела. Дело пахло порохом. Низиной, по оврагу Звягинцев пустился со всех ног к лесу.
С утра и в полдень было тихо, воздух дышал покоем и не предвещал ничего неожиданного. Кремлев отпросился у меня и увел Бугаева и Иванова к Варваре Александровне чинить крышу дома и пристройки-сарая. К обеду крыша рябила белыми заплатами.
— Мы тебе, мать, если захочешь, дом срубим, — хвастался с умыслом Бугаев. — За расчетом, конечно, после войны заедем.
— Молоком напоить напою. А спиртного не жди. И не намекай. Дуреет от него человек, — ответила Варвара Александровна.
Бугаев шепнул Пете:
— Дуралей, расхваливал! Скареда твоя старуха, вот кто! У нее зимой снегу не разживешься, — и повернулся к Варваре Александровне. — Я, мать, не сосунок, чтоб молоку радоваться. Это вон его, — указал он на Петю, — потчуй. У него свое еще не обсохло на губах, да ты прибавишь кувшин, вот и будет целое ведро. Пусть сосет. Только ты бутылку с соской приспособь, чтоб удобней было.
— Не язви. Разобиделся! Припрятана у меня бутылка самогона, зальешь тоску свою.
— Я, мать, тоску на крыше твоей разогнал маленько. Руки чесались по топору и пиле. Хоть и работал на тракторном, но сам из мастеровых, из плотников. А чарка, она солнечное сплетение взбадривает, по-ученому говоря. А по-простому — сосульки под ложечкой оттаивает.
