Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

Выкрасть двигатель — не выход. Сапожников отдаст чертежи в Академию, если уже не отдал. Но как это узнать? И муж Кристаловны пришел ко мне.

— Я пошутил, — сказал он. — Ваша жена не биоробот.

— Вот как? — говорю.

— Но в ней скрыта особенность. Она донорский ребенок. Мать ее, покойница, очень хотела ребенка. Я это устроил. Но она умерла родами, и девочку воспитал я.

— А кто донор?

— Ралдугин.

— Джеймс? — вскричал я.

— Папа! — вскричала мать моего ребенка.

— Да. Он абсолютно сверхъестественно здоров в генетическом смысле. Я проверял.

— Какой же она биоробот? — говорю. — Человек родил человека. Все остальное — техника.

— Я же сказал, что пошутил.

— Шутка длилась двадцать лет, — сказала мать моего ребенка. — Он врал мне с пятилетнего возраста. Дать бы ему по морде…

— Это можно, — говорю.

— Это ничего не изменит, — быстро возразил он.

— Тоже верно, — сказала она.

— Биороботы невозможны в принципе, — говорю я рассудительно. Они ничего не хотят. Все можно сделать искусственно, кроме желания и воображения.

— Откуда вам это известно?

— От Сапожникова. От кого же еще?

— Вот за этим я и пришел.

— То есть?

— Чтоб вы узнали — отдал он уже чертежи в Академию или нет?

— Зачем?

— Я хочу уговорить его не отдавать.

— Он вас не послушает.

— Ну что ж, тогда ему несдобровать. На него нажмут.

— Кто, примерно?

— Примерно, Мамаев-Картизон.

— Этот кретин в отставке?

— Это на первый случай, — сказал муж Кристаловны. — Потом нажмут на вас.

Он остановился. Приближалась мать моего ребенка. Неплохую испекли доноры. Молодец Ралдугин. Я всегда знал, что Джеймс не подкачает. В руках у нее был поднос жостовской артели, с розами.

— Я ничего не имел в виду, — быстро сказал он.

— Запомни, — говорю. — Последний раз запомни… Ты знаком с Громобоевым?

Он содрогнулся. Громобоева он не знал.

— А что он мне сделает?..

— Он тебя разорит.

Краска схлынула с его ланит. А вдруг этот Громобоев знает тайну его производства?

— Хотите денег? — все так же быстро спросил он. — Вам нужны деньги?

— Конечно.

— Сколько?

— Четверть стены.

— Чего?

— Четверть стены дачи Кристаловны.

Когда до него дошло, он стал красный. Так было несколько мгновений.

Потом он исчез со скоростью света.

Или чуть медленней.

— Ты же его пришиб, — сказала мать моего ребенка.

— Чем? — спрашиваю. — Ведь поднос был в руках у тебя.

— Добыча золота — монополия государства, — сказала она.

— Ах, да… — говорю.

— А тем более производить его…

— Из чего?.. — говорю. — Ты вспомни…

— Наивный ты человек, — говорит она. — Дороже нет ничего… Вся земля из него состоит.

— Ну уж… — говорю, — вся.

— Земля была глыбой льда, которую гравитация пригнала на орбиту… А когда растаяла — развилось живое… И у всего живого есть рибосома. …Вся суша — есть отходы живого… А что такое отходы? Вот то-то.

— Слушай, а правда, говорят, что в живом эволюционирует все, кроме этой рибосомы?

— Правда…

— Слушай, откуда ты все это знаешь?

— Так тебе и скажи… Ладно, я с твоим Громобоевым оказалась в одной компании. Там много спорили. Это было в тот вечер… Помнишь? Когда в лифте все вдруг решилось… И про рибосому он мне рассказал.

— Тогда понятно, — говорю.

— Что тебе понятно? Есть две теории происхождения жизни. Одни считают, что жизнь самозародилась на Земле, другие — что космос наполнен спорами… Громобоев сторонник второй теории — Панспермии… Это он почему-то советовал родить мне от тебя нашего сыночка. Ты против?

— Я?!

Ну, биоробот! Ну, мать моего ребенка!

— Знаешь, — говорю, — действительно, пора идти к Громобоеву.

— Кто он тебе? — спрашивает она.

— Старый знакомец.

Потом я спохватился.

— Прости, — говорю. — Старый незнакомец. Про него много фантазировали.

Знал ли я, как все обернется, дорогой дядя?

35

Дорогой дядя!

Громобоева я нашел под кустом красной смородины.

Приближался полдень, и он готовился поспать возле серого переносного телевизора.

Ну, расцеловались. Ну, то, се…

Громобоев, Сапожников… Жизнь разносила нас в разные стороны, потом изредка сводила опять.

С Сапожниковым я уже встретился, а как себя чувствует Громобоев? Как он? Мы не виделись лет шесть.

Ну, то, се, я его спрашиваю:

— Как ты думаешь, люди достигнут бессмертия?

Он раскатал на траве одеяло, которое еще лет двадцать назад было совсем новым, и улегся в тени красной смородины. Возле муравьиной кучи. Но я видел, что муравьиная трасса проходит в стороне.

Он болтанул в воздухе часами «сейко-самовзвод», и они пошли. Стрелка показывала полдень. Так он заводил свои часы.

— Мало трясешь, — сказал я, зная эту марку. — С одного раза они останавливаются через час.

— Тогда я переведу стрелку обратно на двенадцать — и до завтра, — сказал он и сладко, предвкушающе зевнул.

— А остальное время что будут делать твои часы?

— А зачем мне остальное время?

«Вот как!» — подумал я и тут же забыл, о чем подумал.

Я сам умею наводить сон на кого хочешь, но Громобоев был вне конкуренции.

— Ну что тебе? — спросил он. — Хочешь — поспи часок. Потом смородину будем есть. Кислая…

Я тупо, почти засыпая, повторил свой вопрос.

— Достигнут люди бессмертия?

Он лег на спину и сдвинул панаму на нос.

— Уже достигли, — сказал он.

Я мгновенно очнулся. Сон — как рукой.

— А почему мы о них ничего не знаем?

— Они помалкивают, — сказал он из-под панамы.

Это был ответ ответов.

И засвистел. Сейчас захрапит. Вот гад!

Чтобы не дать ему заснуть, я включил телевизор. Громобоев не любил, когда его будят. Я знал это. Но ведь по знакомству.

Он пожал плечами. По телевизору опять бушевала демонстрация. Я уже жалел, что включил.

Но он упорно смотрел на телеэкран.

— Кто это? — спросил я. — О чем они?

— Это Эллада, — сказал он. — Демонстрация у Пирея.

Эллада… Эллада… Эллада… Дом сердца моего. Все правильно. Потом показали наводнение. Я как-то не придал этому значения. Вообще не принято придавать значение громобоевским словам. Но потом они прорастают.

— Ну, тогда ты можешь сказать, для чего искусство? — спросил я, перекрывая шум наводнения и рев лихого дождя в телевизоре.

— Оно рождает гениев, — сказал он.

— И все?

— Тебе мало?

Я подумал — все станут гении. Девальвация гениев. Какой ужас. Неужели и я захотел привычного дефицита? Да вроде нет. А все же как-то скучно — все гении.

— А как гениям живется? — спрашиваю. — Сладко? Горько?.. Если гений, как ты утверждаешь, это не сверхчеловек, а сверхчеловечность, то его жизнь — пытка… Или у них, у гениев, нет проблем.

Он с трудом приоткрыл слипающиеся глаза.

— У них свои проблемы, —