Круча - Валентин Николаевич Астров
— Все эти иллюстрации из сатирических журналов я как сейчас вижу, — говорил Уманской Костя. — Я подбегал к отцу: «Папа, что здесь такое: «Она пламенеет, а он бесстрастен»? Какие города нарисованы?» Отец объяснял мне все, как большому: «Она» — это Москва; видишь, кремлевские башни. А «он» — это Петербург, с Адмиралтейской иглой… «Пламенеет» — значит она восстала. А Петербург…» — «Знаю, уже знаю! — кричал я. — В Москве случилось восстание, а в Петербурге нет».
— Вот откуда ваш интерес к истории, — опять замечала Уманская.
— Я теперь вижу, что развивался очень рано и был обязан этим отцу, — говорил Костя. — Он был атеист, хотя и служил сельским священником, пока добровольно не расстригся в тысяча девятьсот шестом году. Но мать всячески внушала мне религиозность, и на этой почве я ребенком, лет шести-семи, испытал недетские муки. Я вам расскажу, потому что это не совсем обычно. У нас дома, в селе Загоскине, была книга «Потерянный рай», большая, с картинками; на них люди получали от бога разные кары: того он превратил в соляной столб, этот скакал по лесу и повис, зацепившись волосами за сучья, — а все потому, что «нагрешил»! Бог даже на весь человеческий род послал всемирный потоп. «Сколько людей захлебнулось!» — ужасался я. А вдруг этот злющий бог опять на что-нибудь разгневается и нашлет на землю новый потоп? Уцелеем ли мы с мамой и папой? А Буланка? Это у нас лошадь так звали.
Его слушательница рассмеялась.
— Вы что?
— Ничего, продолжайте.
— Но самое страшное был ад, где грешники мучаются вечно. Подумать только, что половина людей, а может и больше, осуждена за грехи на вечные мучения! Вот, например, наш загоскинский толстый дьякон. Мама его не любит, говорит, что он неотесанный мужлан и пьяница. Значит, не миновать ему шипеть на горячей сковороде! Он такой лохматый, страшный, горластый, — а все-таки даже его жалко.
Уманская опять смеялась.
— Уж лучше слушаться мамы и не грешить, думал я, лишь бы в аду не очутиться. Зато в раю как будет славно! Всё, что я ни захочу, — мне дадут. Есть я буду только начинку от пирогов, творожную пасху, кильки и шоколадные бомбы. Не смейтесь, такие были у меня вкусы. В раю всегда сухо, не надо носить этих проклятых калош… Будет играть дивная музыка, — не граммофон, а та, что мы слышали из окна графской усадьбы, когда проезжали мимо и папа остановил Буланку за кустами у изгороди.
— Как вы все помните!
— Да я до смерти не забуду!.. Ложась спать, я вдруг вспоминал, что как раз сегодня стащил у мамы из шкафа кусок сахару для своего приятеля Егорки и мы с ним побежали на чужие огороды, где Егорка воровал огурцы, а я стоял и караулил, чтобы никто не увидал. Потом наврал маме, будто качался с Егоркой на качелях и больше никуда не ходил. Вот за такие-то грехи, думал я, в ад и попадают!.. Терзаясь, я пытался понять, как это может статься, чтобы исчезла навсегда вот эта кроватка, чтобы никогда мне больше не давали уснуть и все бы мучили да мучили вечно? Потихоньку, чтобы никто не услыхал, я плакал, молился иконке святого Пантелеймона, что висела у меня над подушкой… В конце концов извелся так, что отец с матерью испугались за мое здоровье. На расспросы, что со мной, я отвечал: «Ничего». Послали лошадь за врачом на станцию, он велел поить меня сельтерской водой с теплым молоком. Я пил с отвращением, но своей тайны не выдавал, стыдился, думая, что это я один такой жалкий грешник на всем белом свете. Помню, кончились мои страхи тем, что я себе сказал, что умру еще не скоро, успею «исправиться» и перестать грешить. Мысли об аде начали бледнеть и постепенно исчезли.
— И вы не сделались без них ни капельки дурнее! — воскликнула Уманская. — От злых поступков должен отвращать свободный выбор сердца, а не постыдный страх наказания или корыстный расчет на какое-то там райское блаженство. Какая все-таки безнравственная вещь — религия! Как она калечила детские души, прививая рабскую мораль!..
2
По рассказам Елены, ни ее отец, врач, ни мать в бога не верили. Но дедушка с бабушкой были религиозны. Они приехали к Уманским, когда детям-близнецам, Лене с Эльканом, было года по три.
Бабушка, маленького роста, очень подвижная, много толковала детям о боге, однако внушить им религиозные чувства так и не сумела. Дедушка, бывший аптекарь, ее не любил; когда бабушка входила, морщился и брался за газету. Желая ему прочесть нотацию, она начинала так: «Ты меня знаешь: я молчу! Я ничего не говорю. Но я должна тебе сказать…»
— И заводила на полчаса! — хохотала Уманская, вспоминая.
Ругались между собой старики только по-еврейски, а дети еврейского языка почти не знали. Однажды бабушка долго на дедушку кричала. Тот спокойно читал себе газету. Тогда старушка подбежала к окну, распахнула его и влезла на подоконник. Четырехлетняя Леночка испугалась, заплакала, а старик, закрываясь газетным листом, сказал по-русски:
— Прыгай!
Слава богу, в окно бабушка не прыгнула!..
В зале стоял на треножнике человеческий скелет. Бабушка пугала им детей, а сама проходила мимо него, брезгливо отворачиваясь. Наперекор старушке, отец заставлял детей каждое утро здороваться со скелетом за руку.
Раз бабушка чуть не упала в обморок. Войдя в зал, она застала детей играющими в людоедов: разобрав скелет по косточкам, они их «обгладывали». Накануне мать читала им о приключениях Робинзона и Пятницы.
Бабушка всегда жаловалась на желудок, за обедом жеманничала и почти не ела. Но, вбежав как-то раз в столовую, Леночка застала картину: старушка стоит у раскрытого буфета на подножной скамеечке и ест кусок жареной курицы. Заметив внучку, она сказала, что вытирает с буфета пыль. Отец учил детей не ябедничать, так что о бабушкиных буфетных проказах никто больше не узнал…
…Почему-то у них зашла речь о личном счастье, о любви и влюбленности. Костя сказал:
— Любит тот, кто ради любимого человека может пожертвовать собой.
— Но как это узнать? — Елена иронически улыбнулась. — Пост фактум?
— Не обязательно. В себе можно разобраться, да и со стороны видать, способен человек поступиться своим интересом или нет. Я, например, знаю, что люблю Олю, хотя мне еще не приходилось рисковать ради нее жизнью. Влюбляются в надежде на свое собственное счастье, а любящий становится счастлив счастьем того, кого он полюбил.
«Как у него все просто и ясно, —
