Тайна сибирской платформы - Осипов Валерий Дмитриевич
И, безусловно, они заслуживают доброго слова.
Дорога в Мирный
Прошел еще один день. Снова утро, и снова я сижу у окна в доме мастера Репина. Хозяин все еще «вышел».
На улице холодно. Туманятся маленькие лужицы и конские следы. Кусты багульника покрыты серым налетом изморози. С моего наблюдательного пункта видны дома, аэродром, фабрика, река, мостки — все, так сказать, опорные пункты Нового. Обитатели поселка ходят, кутаясь в ватные телогрейки, а кое на ком даже надеты меховые ушанки. Вот двое остановились поговорить. Изо рта у обоих валит пар. Эге, а температура-то, пожалуй, опустилась ниже нуля. Вот тебе и август месяц!..
Проходит минут двадцать. Над таежным горизонтом появляется солнце. Тонкий ледок в лужах Ломается и тает. С аэродрома в поселок прибегает какая-то необыкновенно лохматая псина с высунутым языком. Ей жарко. В реке уже кто-то купается. На берегу, на одежде купальщика сверху, лежит меховая ушанка.
Якутские контрасты…
Из длинной фабричной трубы клубами валит дым и стелется над верхушками лиственниц. Это новый пейзаж. Прошлой ночью я видел, как дрожали и переливались в Малой Ботуобии отраженные огни отсадочного цеха. Это тоже новый пейзаж. Над рекой растут терриконы переработанного кимберлита. В тайгу уходят рельсы. По ним с рудного двора на фабрику везут в вагонетках голубую алмазоносную землю. Над рельсами ветер качает провода. Они висят на деревьях. Здесь вообще такая мода: когда проводят линии электропередач, обходятся без столбов, а рубят верхушки деревьев и прямо в них ввинчивают белые изоляторы.
Перед окном появляется группа ребятишек. Все они одеты в большие, не по росту, резиновые сапоги, в брезентовые балахоны с капюшонами — типичная таежная экипировка. Вообще в Новом много детей. Несмотря на то, что поселку не исполнилось еще даже года, здесь собираются уже открывать школу.
На площадке сегодня пусто. Все знают: если летчики на Новый не летают — значит, в северных районах хорошая погода (что бывает очень редко) и Тимофеич все самолеты угнал на Далдын.
В трубе дома свирепо дует ветер. Быстро прибывает вода в Малой Ботуобии. Уже за каких-то полчаса снесло деревянные мостки. Накрапывает мелкий дождичек.
В гости к Репину приходит старичок конюх из экспедиции «Главзолота». Узнав, что мастера уже несколько дней нет дома, старичок неодобрительно покачивает головой:
— Разве это хозяин? Сам ушел, а дом бросил. Недоразумение!
Он садится, сворачивает цигарку и заводит длинный разговор.
— Геологи — это не хозяева. Нет у них комфортного подхода к своему месту жительства. Правда, должность-то геолога такая — без удобств. Во всякой глухомани они первыми жизнь начинают. А нашел месторождение — и поминай как звали. Рюкзачок на плечо — и пошел дальше. Отсюда и не хозяева.
Старичок аккуратно стряхивает пепел на подоконник и продолжает:
— А когда ушел геолог, тут приходим мы, промысловики.
У нас — шалишь!.. У нас в палатке жить не будешь. У нас все в ажуре, все строим надолго, по-хозяйски. Мы рубль вкладываем, а обратно получаем пять. Геологи, правда, тоже большие доходы государству приносят. Но все у них как-то вверх тормашками. Одно слово — не хозяева!
Из разговора с хозяйственным старичком я узнаю очень много интересного. Например, то, что мой собеседник, человек поживший и много повидавший, из всех видов современного транспорта признает только два: воздушный и конный.
— Самолет и лошадь! — нравоучительно поднимает старичок палец вверх. — Больше мне ничего не надо. Авиация — царь природы. Без нее никуда не денешься, ей все нипочем. А вот уж на земле лучше лошади ничего не найдешь. Взять наши алмазы. Опять же самолет и лошадь. Больше ни на чем к ним не подступишься.
Старичок оживляется, на лице у него умиление. Чувствуется, что человек говорит о близком сердцу предмете.
— А лошадь? Умное животное! К примеру, нагрузил на трехтонку три тысячи килограммов муки или количество людей такого же веса. Машине все равно. Она и то и то одинаково свезет. А лошадь — нет. Ей не все равно — человек ли на возу сидит, или два ящика на столько же килограммов. Человека она быстрее повезет, легче, потому что живой вес. А живому весу, понятное дело, всегда быстрее надо ехать, чем мертвому. Или другой пример. Семьдесят килограммов спирту лошадь всегда легче везет, чем пятьдесят железа. Почему? Живой вес, плещется. К тому же она понимает, лошадь-то, что спирт завсегда больше ждут, чем железо. Так-то!
Уходя, старичок дает мне ценный совет:
— Ты Репина не жди. Он еще неделю, может, не заявится. Иди в поселок и проси у кого-нибудь лошадь. К вечеру будешь на «Трубке Мира».
Отчаявшись дождаться легендарного мастера Репина, я так и поступаю: иду в поселок и начинаю «клянчить» в расквартированных в Новом организациях лошадь. Но мне ее никто не дает. Видно, здесь действительно лошадь ценится превыше всех других транспортных благ.
В топографическом отряде, например, сокрушенно разводят руками: только вчера было целых две лошади, а сегодня уже нет ни одной. Аэрофотосъемщики послали своего конюха пасти коней «всего» час назад. Начальник геодезической партии — добродушный малый в больших роговых очках — предпочитает даже израсходовать последнюю банку вишневого варенья и угостить меня чаем, но только не давать своего гнедого в яблоках жеребца. Постепенно до меня, человека городского и привыкшего к преимуществам механического транспорта перед гужевым, начинает доходить вся мудрость высказанных старичком конюхом мыслей.
Выручают мерзлотники. У них целый табун лошадей. Под расписку, составленную «мерзлотным» завхозом в высокопарных, торжественных выражениях, мне разрешается взять на два дня унылую конягу неопределенной серо-буро-гнедой масти. Коняга до того флегматична, что засыпает прямо на ходу. Видно, она не принадлежала к лучшим представителям лошадиной породы в Новом. Этим, наверное, и объяснялась щедрость мерзлотников.
Таинственный мастер Репин так и не появился. Оставляю ему записку — благодарю за консервы, за приют и выражаю сожаление, что не довелось встретиться.
…Спутников у меня не было.
— Дорога одна, — сказали мне в Новом, — Держись по ней — прямо к Мирному и приедешь.
Трасса Новый — Мирный обозначена следами гусеничного трактора. Две черные колеи указывают путь лучше всяких других дорожных знаков.
Через полчаса после выезда начинается знаменитая «Мертвая трясина». О ней я знал по рассказам. Чавкая копытами, лошадь идет по совершенно жидкой земле. Порой деревья стоят в воде, как во время половодья. Снизу веет холодом — на глубине всего тридцати сантиметров лежит вечная мерзлота. Кое-где из черной воды торчат редкие пучки желтой, умирающей травы. Местами из-под воды виднеются мокрые мхи. У них жалкий вид — не то что роскошные северные моховые ковры на Далдыне!
Бедная моя коняга! Ей пришлось форсировать болото, по брюхо проваливаясь в студеную черную воду. Она яростно выбрасывала вперед передние ноги, потом с громким хлюпаньем вытаскивала из трясины задние. Это было похоже на чудовищный галоп, снятый для кино в замедленном темпе. Я перекатывался по мокрой лошадиной спине от хвоста к гриве и обратно вместе со всем своим багажом. Теперь-то уж моему иноходцу дремать не пришлось.
Иногда топь кончалась, и мы выбирались на сухое место. Здесь стояла выгоревшая тайга. Резко пахло жженой древесиной. Тихие пожарища тянулись по обе стороны дороги. Черные, обуглившиеся деревья, сиротливо вырисовываясь на фоне серого неба, в немом протесте поднимали к небу посыпанные пеплом ветки. А над гарью слышался плач какой-то пичуги.
Порой тайга была окрашена в два цвета: внизу — черный, вверху — зеленый. Значит, недавний пожар прибило дождем, и он прошел, как говорят здесь, «первым этажом». Тайга завалена золой — сгорели все мхи и лишайники. Дымящиеся кучки пепла сохраняли формы бывших кочек и бугорков, но стоило только раздаться какому-нибудь громкому звуку — они мгновенно рассыпались.
