Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Был праздник – вышел Бронза гулять.
На реке, где были раньше дубравы, березняки, здесь теперь только река среди пустых берегов; и в самом деле был ребенок, и в самом деле белокурый.
Были здесь птицы, гуси; можно было этих гусей ловить и продавать – отдельно гуси, отдельно гусиный пух.
Можно было бы торговать лесом.
Зачем срубили лес?
Какие страшные убытки.
Зачем происходят такие страшные убытки? Зачем человек живет в убыток самому себе?
Зачем рычал он, Бронза, на свою жену?
Перед этим Бронзу нам представили как рядового музыканта из еврейского оркестра. А какой может быть оркестр в городке, где даже жалко, что мало умирает людей?
Он там играл на скрипке. Когда пришел за ним Ротшильд, Бронза натравил на еврея собак.
Это было смешно.
После того, как Бронза подсчитал человеческие убытки, сердечные, денежные, сплошные, постоянные, всегородские убытки, он, Бронза, умирал.
Умирал как бы воскрешенным.
Бронзовые люди тоже умирают.
Пришел священник, была исповедь.
После исповеди Бронза сказал: «Скрипку отдайте Ротшильду».
Ротшильд – музыкант самого плохого оркестра, это он слышал Бронзу и плакал.
Когда Бронза умер, еврей получил в наследство скрипку и память мелодии, которую играл Бронза.
Он играл об убытках, о том, что человек губит землю, человечество злобно, мужчина к женщине, и злобна женщина к мужчине.
Человечество топчет землю.
Оно губит себя. Оно не может даже понять.
Мало понял Бронза, но он был музыкант, а он не знал, что он великий музыкант.
Великий человек искусства может передать простыми словами возвышающее его дело до размеров невероятного.
Еврей все время старался вспомнить, что же было сыграно Бронзой.
Он не мог вспомнить, но люди помнили, на свадьбах, на похоронах в маленьком городке.
В этом городке, в котором было очень немного инструментов и мало музыкантов, люди старались вспомнить песнь Бронзы. Музыку, скрипичную музыку Бронзы.
Это обставлено реальными деталями так, что нельзя не поверить.
Вот это изменение плана, превращение плохого человека в великого человека, снятие коросты с человека – великое дело.
Хотя, вероятно, дело обличения тоже великое.
Чехов отмыл жизнь от части убытков; он вскрыл жизнь неудачливых людей, которые не могут заговорить с женой.
Люди, которые не могут сговориться друг с другом – совсем.
Я не буду определять новые формы Чехова.
Они очень просты.
Они похожи на недописанные вещи; или, скорее, на ненаписанные вещи, еще не написанные.
А в них есть место для совести, и для требования счастья.
Чехов при шуме протестов овладел нашей сценой; сценой Европы, сценой мира; в городах бывает так, что сразу идет несколько его пьес.
Когда Треплев говорил о новых формах, то он говорил сам, что дело не в форме, дело в целенаправленности искусства.
Гоголь вмешался в частную жизнь «Старосветских помещиков» и рассказал, как умерла женщина, и не имела времени, чтоб позаботиться о «бедной своей душе», только давала советы, как охранять мужа.
Обыкновенного человека. В обыкновенной комнате, А муж не мог потом забыть ее, и это была истинная любовь.
Конечно, «Степь» не имеет конца.
Это совершенно ясно.
Я кончаю книгу.
Мне много лет. Я много видел; иногда щурился.
Довольно много читал.
Мне удалось пройти мимо камер палаты № 6.
Бывал счастлив.
И несчастлив.
Терял друзей.
Казалось, все прервалось.
Но нет, это только казалось.
Вот сидит человек напротив меня, он вдвое моложе, чем я.
У него своя дорога.
Он, новый друг, помог мне.
Наверно, без него, без Александра Строганова, я не дошел бы до конца своей книги, она трудно далась мне.
Ведь я рассказчик.
У меня и почерка-то нет.
Рассказывая, смотришься в слушателя, как в зеркале.
Так вот. Зеркала бывают разные.
Работая, работой учишься, становишься умнее.
По крайней мере я сам так думаю.
Сейчас довольно опытен.
До того, что понял простоту.
А как она создается, простота?
Она рождается, когда не чувствуешь, что ты сделал, что ты сделал, чтобы досказать то, что надо рассказать.
Но я смотрю, как меняется жизнь. Та жизнь, в которую верил Маяковский.
Слово «вера» заключает в себе и слово «верность».
Он умер не потому, что ошибся.
III
Но у Чехова был хороший предшественник: Чехонте.
Скажу: сама мелочность жизни может стать сюжетом.
Как у Чехонте.
Колебания Каренина, вызвать ли на дуэль, убить его или убить себя, они трагичны, потому что не разрешены. Они увеличивают трагичность положения.
Размышление у Чехова, размышление человека, которому изменила жена: смотрите – он хочет убить жену.
Он едет покупать пистолет.
Ему предлагают пистолеты разных систем.
Но он начинает думать.
Убить ее?
Может быть, лучше себя?
Может быть, лучше убить двоих?
Но он разговаривает с продавцом.
Потом не знает, как уйти.
В результате покупает ненужную ему сетку для ловли птиц.
То, что мы называем сюжетом, неожиданностями, это своеобразные перипетии, которые разрушают созданное положение введением нового бытового плана.
Надо сказать сразу – Чехов в очень коротких вещах, почти подписях под картинками, использует, подчеркивая, подчеркнутый переход значений.
Женщина просит писателя, чтобы он ее описал.
Она коротко рассказывает: была бедна, вышла замуж за старика.
Муж умер, она свободна и богата, но вот перед ней препятствие.
– Какое препятствие? – наивно спрашивает писатель, который называется Анатоль.
– Сватается другой старик.
Первоначальный сентиментальный рассказ сметен самым простым способом.
В рассказе «Толстый и тонкий» встречаются старые гимназические товарищи.
Один преуспел.
Другой остался бедняком.
Он вытачивает портсигары, чтобы как-то уладить дела.
Они разговаривают как старые знакомые.
Но потом выясняется, что толстый очень высокий чиновник.
Тогда растерявшийся тонкий снова представляет свою семью своему старому знакомому.
Получается очень тяжелая, очень простая встреча, человек как бы выпрыгнул из окна.
Мы видим, что отрицание обычного обычным создает самые необычные коллизии.
Голодная собака попала в цирк потому, что она талант.
Потом она снова попадает домой, где голодала и голодать будет.
Эта собачья преданность грустна. Когда люди передают ее из рук в руки, это ощущается как авторское – его, талант, передавали с рук в руки.
Это Чехов, который хочет выбиться из обыденного.
Это Чехова передают из рук в руки – он талант.
Это Чехонте.
Несчастна собака, которая вернулась к обыденности.
Дети играют в лото, потом это лото трагично вернулось в «Чайку». Человек умер, а они играют в лото.
То есть они заняты ничем.
Путешествие на Сахалин; как бы встречается с героями.
А в преступниках нет романтизма.
Это путешествие без всякой экзотики, хотя там есть переправы через реки, полное бездорожье – полное бездорожье – и такая дичь, которую не знали Купер и Майн Рид.
Марк Твен рассказывал про Россию, что там самое замечательное место Сибирь. Марк Твен написал один интересный роман, про который никто не помнит.
Он говорит, что самые лучшие люди в России – те, что погибли в Сибири. Если вы их воскресите, то это будет самым лучшим в мире.
Чехов убежден, что повседневность, она прежде всего очень сюжетна; частями романтична.
У него есть такой рассказ: мужик ведет оборванца, потерянного человека, человека, который прежде ходил в народ.
Романтик, теперь он разбит.
Бывший человек, он разговаривает с бывшим товарищем. И отчаяние того, что товарищ перестал быть романтичным, перестал быть надеждой.
Рассказ про учительницу, которая говорит про начальство «они».
Она озябшая, потерянный человек, у которого нет среды, она отрезана от своих учеников боязнью начальства.
Вот эти люди, которых тогда звали мелюзга, о них очень уважительно рассказывает Чехов; даже жалобная книга трагична, жаловаться некому.
Благочинный дьякон, который должен поститься, «в рассуждении, чего бы покушать», постного ничего не нашел; читаем ответ: «Лопай что дают».
Это такая грозная резолюция.
Он мало понят, Чехов.
«Анна на шее»; она много раз инсценировалась, показывалась в кино.
Женщина вырвалась из нужды из дома своего отца, учителя чистописания, у которого есть только фисгармония.
У Чехова эта женщина потом пугает своего мужа, говорит – мужу, который считал, что он ее облагодетельствовал, – она отвечает, после того как на нее обратило внимание начальство; «Пошел вон, болван».
У Чехова эта женщина, любовница, которых Салтыков-Щедрин называл «помпадуршами», – она и страшна, и жалка.
В кино ее сделали женщиной, которой завидуют, женщина сделала карьеру.
