Михаил Жестев - Татьяна Тарханова
— Я невеста...
— Невесте юбку задрать да ремнем отстегать, — сердито пробурчал Игнат. И закричал: — На кого променяла Сергея?
Она хотела с достоинством ответить, что Федор ничуть не хуже, что он ее будущий муж и она гордится им, но вместо этого вся сникла и проговорила почти беззвучно:
— И так тошно, а вы все на меня…
На следующий день Василий выехал в область. Прокурор разыскал дело Санды и, перелистывая его, спросил Василия:
— Вам, собственно говоря, кем приходится обвиняемая?
— Жена...
— И вам жена?
— Шутки шутите, товарищ прокурор. Хоть не зарегистрированы мы, а все-таки жена.
— Полковнику в отставке Медведеву она тоже была женой нерегистрированной.
— Знаю.
— А полковник розыска потребовал: нерегистрированная жена сбежала и унесла с собой золотые часы, золотой портсигар и еще какие-то там вещи, в общем на десять тысяч. Это вы знаете? Тут не до шуток.
Василий спросил:
— Она сказала вам, что раньше промышляла по золотому делу? Еще до войны.
— Да, это известно.
— Ну, а почему она от полковника сбежала?
— Сбежишь, если украдешь на десять тысяч золотых вещей.
— Когда она приехала в Глинск, никакого золота у нее не было. Это я точно знаю.
— А деньги?
— Тысячи полторы.
— Платья, украшения?
— Один чемодан с пустяками какими-то. Нет, тут что-то не так. Разрешите мне с ней поговорить. Мы друг друга давно знаем, мне не соврет, даже если захочет.
Прокурор снял трубку, набрал какой-то номер и приказал немедленно доставить арестованную. Через час Санду ввели в комнату прокурора. Она была в той же прозрачной кофточке, правда помятой и уже грязной, но над пышным зачесом волос по-прежнему поднимался огромный гребень, инкрустированный блестящими камешками и сделанный не из пластмассы, а из панциря настоящей черепахи. Увидев Василия, она не бросилась к нему, а только опустила голову и тихо сказала:
— Прости меня, Вася.
— Садись-ка. Вот прокурор, а вот я. И рассказывай, как все случилось. Взяла у своего полковника часы?
— И портсигар тоже. И еще цепочку. Ну, и еще что-то было.
— Зачем взяла? — нахмурясь, спросил Василий.
— Не могла я больше с ним жить. Корову купил, коптильню завел, да и не любила я его.
— Долго ли уйти было?
— А куда?
— Свет велик.
— Да квартир свободных нет.
— Не дури, — сурово перебил Василий. — Потянуло к старому?
— К старому, да только не к тому, о чем ты думаешь. — И неожиданно расплакалась. — Не могла я не взять. Опостылела жизнь. Только о тебе и думала. А где искать да как искать? Из дома полковника? И решила: уйду, сбегу. Вот и взяла. Надо же было на что-то жить.
— Это карается законом, — сказал прокурор.
— А я ему четыре года была за домработницу — это по закону? — сквозь слезы ответила Санда и еще сильнее заплакала. — Я тебя, Вася, долго искала, год целый. А вещи золотые я взяла потому, что знала, кому и как их продать можно. И продала по-честному, из рук в руки. Никого не обманула.
— Вот видите, какое достижение. — И Василий с грустной улыбкой посмотрел на прокурора. — Взять взяла, но честно продала. Ну, теперь все ясно. — Василий поднялся и сказал прокурору: — Есть у меня к вам просьба, товарищ прокурор. Если вы мне верите, отпустите Санду на часок. Через час будет здесь как штык.
— А зачем это вам?
— В загс сходим.
Санда улыбнулась. Ей показалось, что Василий шутит. И вдруг до нее дошел истинный смысл его слов.
— В загс? Ишь, чего выдумал! Не пойду!
— Пойдешь, — уверенно сказал Василий.
Она рассмеялась, чтобы не заплакать.
— Гражданин прокурор, вы его не слушайте. Вот смешно, нашел где невесту.
Прокурор смотрел то на Василия, то на Санду, он не вмешивался в их спор. Но он хорошо понимал, почему подследственная не хочет регистрировать свой брак, и снял телефонную трубку.
— Это загс? У вас очередь большая? Нет? Хорошо! — Он положил трубку и повернулся к Василию. — В вашем распоряжении два часа.
Они вернулись через два часа. Санду увел милиционер, а Василию прокурор сказал.
— Раздобудьте десять тысяч и отдайте их Медведеву.
— Я об этом уже думал. Честь дороже денег.
— Для Медведева это дело его кармана, и он возьмет свое заявление обратно.
— Вернется домой, я ей покажу, как чужие вещи брать.
— Только учтите, что ее ошибка не в том, что она взяла их, а в том, что бежала с ними.
Василий вернулся в Глинск. На следующий день он все рассказал отцу про Санду и занялся поисками десяти тысяч.
— Немалые деньги надо добыть, — сказал Игнат.
— А что делать? Жена взяла — муж расплачивайся.
Но найти денег он не мог. Среди знакомых Василия не было таких, кто мог бы ему дать такую сумму. Шутка сказать — десять тысяч! Да продай он все, что имеет, и трети не добудет.
За ужином Игнат сказал:
— Давайте решим, как дальше жить будем'
— Я за Федора пойду, — сказала Татьяна.
— Молчи, не о тебе разговор, — сурово прервал ее Игнат.
— Может, я с Сандой не ко двору? — спросил Василий. — Ежели вернется, соберем вещи и съедем.
— Никто вас не гонит, — отрезал старик и, подойдя к Лизавете, положил на ее плечо свою тяжелую руку. Она слегка согнулась, а он грустно улыбнулся: — А давно ли, помнишь, груженые сани тащила? Думаешь, забыл я, как впервые попал в твою халупку на Песках? И я тогда вроде как ничего собой был. Помнишь?
— Ну что ты при сыне да при внучке разболтался? Собрал всех и похваляешься. Для меня ты и сейчас хорош.
— Спасибо, мать. Я тебе век обязан, и твое слово для меня закон. Как скажешь, так тому и быть.
— Все вокруг да около, а что к чему — не понять.
— Сейчас поймешь. Вот только давай-ка вспомним с тобой, как этот дом строили. Сильные мы были тогда. Вдвоем бревна на десятый венец поднимали. И Танюшка помогала. Уж и забыл, который ей шел тогда. Третий или четвертый. И мы, к слову сказать, не дедом и бабой ей были, а отцом и матерью. Так вот, Лизавета, тебе пятьдесят, а мне скоро шестьдесят, и должны мы с тобой решить, что нам дороже — дом родной или наша честь. Так решай, мать. Окромя как продать наш дом, денег Василию не добыть.
Лизавета молчала. Она думала о чем-то своем, может быть о счастье, что пришло к ней вместе с Игнатом, и по ее лицу катились слезы. Молчал и Василий, понуро глядя себе под ноги. Даже Татьяна не знала, что сказать. Она даже не понимала, зачем ее позвали сюда? Пусть что хотят, то и делают с домом. А Игнат ждал, что скажет ему семья, а главное — Лизавета. Остаться без дома Татьяне — ничего с ней не станет. И ему потеря невелика, долго ли мужику на чужой квартире прижиться? А вот Лизавета — другое дело. В чужой дом идти — характер свой ломать, хозяйкой уже не быть, дом — ее царство. Каково-то потерять целое царство?
— Так что же скажешь, Лизавета?
— Никогда себе не простим, ежели сами в хоромах будем жить, а человек по тюрьмам скитаться.
— Понятно, мать. Как ты, Татьяна? И твоя тут одна стена.
— Продавайте.
— Ты, Василий?
— Что меня спрашивать?
— Ну, а я, как все, — заключил Игнат.
И что-то невольно заставило всех повернуться к дверям. На пороге стояла Санда. Она прошла в горницу и тихо сказала:
— Горе я вам принесла.
— Какое такое горе? — словно не понимая, о чем идет речь, воскликнул Игнат. — Смотри, какие веселые все. Значит, поверил прокурор Василию, на слово тебя отпустил.
— А дом-то как же?
— С домом все в порядке. Дом неплохой, тысяч пятнадцать потянет.
Общая беда вновь соединила семью Тархановых. Теперь на работу шли вчетвером: впереди Санда и Татьяна, чуть позади Игнат и Василий. И разговор вокруг одного: как жить дальше? Конечно, если Василию с Сандой отделиться, — порознь будет легче найти жилье. Но все же надо стараться поселиться вместе. И Василий был с этим согласен. Но однажды ранним утром он сказал Игнату:
— Знаешь, батя, о чем мы с Сандой сегодня ночью говорили? Может быть, нам с ней лучше из Глинска уехать. И на чужой квартире жить неохота, да и всем не расскажешь, что Санда не так уж была виновата...
— По правде сказать, Василий, и я об этом думал. На прошлой неделе встретил Тараса Потанина. Им в колхозе механик нужен. Мучаются без механика. Насчет оплаты как пожелаешь. Деньгами — так деньгами, хочешь — на трудодни возьмут. А с жильем так будет: до весны проживешь в его доме, а там свой поставить помогут. Поезжай, Василий, в Пухляки. Как отец говорю, поезжай.
— И я давно об этом мечтал, батя. Когда в самую трудную пору я на шахте в тундре работал, то слово себе дал: будет возможность уехать — в колхоз пойду! Чтобы весь день на солнце быть, небо видеть... А потом то же слово повторил уже на войне, когда нас в землянке «юнкерсы» толкли...
— Сколько тебе лет, Василий? Скоро сорок! В твои годы я ушел из Пухляков. А ты сможешь вернуться. Не всем же Тархановым кирпичи обжигать, надо кому-то и хлеб растить. Поезжай, Василий.
