Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

Пойти к насмешливо почтительным знакомым? Но пришли ли они уже с работы? С работы…

Узнать, какой будет в клубе кинофильм?

Завернуть к разговорчивому фельдшеру, у резиденции которого сидит на низенькой лавочке страдалец. У него болят зубы.

Нет…

Еще раз искупаться в теплом неподвижном озере?

Нет…

Почитать привезенную с собой тяжелую книгу?

Нет…

Знаю, знаю, что нужно мне сделать! Купить билет и уехать в свой город! Явиться в свежей спецовке к началу смены и, закатав рукава, хвастать перед друзьями, соседями по конвейеру, фиолетовым деревенским загаром.

Для того чтобы не жить зря, кому-то необходимо изменить мир. Хотя бы на практически неизмеримую долю. Так человек толкает тяжко нагруженный вагон, будучи уверен, что не сдвинет его. Но вот кто-то еще подошел на помощь и еще кто-то. И медленно-медленно, все быстрей и быстрей вагон покатился к припудренному мукой перрону пакгауза.

Практически неизмеримая доля? Что это?

Обругать подлеца?

Уступить место женщине со скрипкой?

Пригласить кого-нибудь под зонтик в дождь?

Поделиться в жару тенью?

Как песок пустыни орошает пролитая из стакана вода, так будет он изменять мир. Может быть, его стакан станет миллионным по счету? Да, да… Он не будет изобретать что-то такое этакое… Просто отдаст пустыне собственный глоток воды.

Он будет чаще произносить: здравствуйте!

Пораньше просыпаться.

Класть ладонь на теплую макушку ребенка.

Практически неизмеримая доля?

Не гордый ли это вопрос, заданный скромному ответу?

«Ты герой?»

Не приняв это на свой счет, он с любопытством посмотрел назад, за спину.

Тот, которого он увидел, тоже оглянулся, оглянулись назад и третий, и четвертый, и двухсотмиллионный. Никто не принял вопрос на свой счет.

Гибкими бамбуковыми удилищами выросли до облаков жилые дворцы, сияют сотканные из усмиренного протуберанца человеческие одежды, целомудренно тянутся друг к другу стеснительные материки… Меняется, меняется мир! Но кто же его меняет?

С лодочки, похожей на половину ореховой скорлупы, широко машу приземистому кораблю обрывком паруса.

С железной, стреляющей под ногами палубы протягиваю руки к пролетающему над мачтой вертолету.

Лечу… Но вот убегает, кренится влево в круглом иллюминаторе твердая, на взгляд сверху, океанская вода с серебряным косяком сельди под сердцем.

Спускаюсь по раскачивающейся лестнице прямо на крышу белого теплохода.

Со всех сторон бегут взглянуть на мою бороду заскучавшие пассажиры.

Словно прохладное рассветное солнце, показался из черных ночных волн наполненный светом город.

Мчусь на дребезжащем такси, на догоняющем электрический ток поезде, на неповоротливом попутном самосвале…

Вместе с водителем, чтобы не уснуть, останавливаемся порой у краешка шоссе и делаем зарядку.

Но рассеялась ночь, остались только одни черные деревья…

Весенний снег хлюпает под копытами маленького хмурого коня.

Далеко ли до дома?..

Близко! — подсказывают мокрые глаза.

Головокружительно сладкий набегает навстречу запах горячего теста и винных ягод.

— Слабый пол! — снисходительно объясняет возница.

Рывком открываю знакомую постаревшую дверь.

— Поздравляю! — кричу. И требую подставлять не щеки, а губы.

Широко расставив измазанные мукой руки, плачет мать.

Сестры радостно испытывают на вес мой рюкзак.

Соседская девушка, покраснев, пытается умалить, но ненамного, мои громкие комплименты.

Хорошо! Хорошо мне!..

Сажусь за праздничный, прогибающийся стол, откидываюсь на спинку стула и изнеможенно засыпаю.

А ведь кто-то так старался, так старался, с начала века по сей день, творя, выдумывая меня для одной лишь тебя. Зачем же ты чураешься неизбежности рассвета? Смотри, вот он! Дымный, свежий, с мокрой травой, со щедрым завтраком на чистой сияющей тарелке.

И этот день начинается у меня все той же тихой думой.

Я мерз под тонким колючим войлоком воинской шинели, до боли в предплечье учился правильно держать тяжелое оружие. То фанатически работящий, то упоительно праздный — перелетал я зеленые материки, входил пешком в древние города. И все для того только, чтобы когда-нибудь увлекательно тебе об этом рассказать. Но, выходит, напрасно потрачено столько неодинаковых лет, столько вдохновенного упорства?

То и дело испытывал я свою душу на боль, готовился к нашей встрече, а вышло, что никакие испытания не могут сравниться с холодностью твоей чистоты.

Сколько раз я ради тебя прощал обидчиков, отходил от них неотомщенным, с белым каменным лицом. Силой, еще сильнее, чем ярость, нетребовательной любовью мерял я свою жизнь.

Снится мне, лежим мы под дождем, в объятиях друг друга…

Но просыпаюсь и вижу…

Напряженно, боком, идешь ты по жаркой белой улице. Так должны чувствовать себя люди, вернувшиеся из путешествия во Вселенную и живущие инкогнито среди своих сверстников по возрасту и правнуков по сути.

Спасибо тебе, не знающая даже моего имени!

Был прохожим я, а стал частью жизни. Что же меня так вознесло, превратило? Твое плечо, твой локоть, твоя ускользающая с уголка губ улыбка. Но выходит, что, сама того не зная, и ты посвятила себя одному лишь мне.

В белокаменных русских дворцах, прихотливо изукрашенных неточной ручной лепкой, расположенных за уютной высокою оградой, в глубине дворов, в черной тени густых лип, — в дворцах этих разместились инодержавные посольства. Но зато рядом с ними из древней, жесткой городской земли выросли дома заморского стиля. Живут в них русские люди, хлопочут русские конторы и клубы. Импортным линолеумом застлан в них пол, алые пластмассовые поручни дождевыми червями ползут из подвала на чердак. В финских постельных ящиках лежат пестрые лоскутные одеяла, в бутылках с наклейкой «Виски» хранится подсолнечное масло.

Но только улягутся спать в старых особняках поджарые дипломаты, по-русски скрипят, отвечая чьим-то тяжелым шагам, половицы из ценных пород дерева, а в обитом шелками реставрированном кресле безмолвно сидит на лунном свету толстое неряшливо одетое привидение. Почему так близки, понятны и знакомы черты этой прозрачной физиономии с тремя подбородками, с висячим, гордым, как герб, носом? Может быть, ощущаем мы в наших жилах самодовольное течение его древней выдержанной крови? Нет, иное здесь родство, иные узы. Одаренный холоп его, воздвигший этот теплый и прохладный дом, был наш безвестный бессмертный прадед.

Быстро, быстро, забыв впопыхах умыться, торопливо собрались мы и едем за город.

Закатав штаны, обнажив до колен незагорелые ноги, идем, идем по чмокающему болоту.

Вот, вот они, пустотелые внутри тростники.

Можно было купить для этой цели по куску резинового шланга, можно было воспользоваться алюминиевыми трубками лыжных палок. Но нет, нам нужны именно тростники, шуршащие друг о дружку, пустотелые внутри.

Острыми ножами, одним движением срезаем тростники внизу, у самой воды, чистой, но кишащей, болотной; потом срезаем сухие шелковые метелки с семенами и смотрим сквозь тростинку на свет, как в подзорную трубу.

Далеко-далеко, в самом конце гигантского тоннеля, светится круглое копеечное солнышко.

Очень хорошо!.. Быстро, быстро, задыхаясь от нетерпения, идем мы в глубь болота, к его сердцевине, к озеру.

И погружаемся в желтую, разбавленную светом воду.

И дышим через тростинку.

Ничто не отвлекает нас от раздумий в этой прохладной глубине. Разве только коснется порой наших губ круглыми своими губами серая рыбка.

Забываются, тают в памяти конвульсии оставленного наверху мира, его грозная суета.

Покооооой… Пооокооой…

Но что, если перестанет вдруг струиться через тростинку легкий земной воздух?

А мне-то сначала казалось, что это сущие пустяки… Попросили подойти к окну родильного дома, помахать рукой незнакомой мне женщине, что-нибудь крикнуть. Например: как ты себя чувствуешь?

Я, правда, немного поупрямился. Неужели некому это сделать, кроме меня? Кто же тогда?.. Но, устыдившись, все-таки согласился.

Подошел к обсаженной огромными букетами сирени красной кирпичной стене, неловко прокашлялся.

Она сидела в распахнутой раме, на подоконнике, с тощеньким, как бы пустым белым свертком в руках и безразлично, отрешенно смотрела поверх моей головы в редкий случайный сад. За спиной ее светились большеглазые любопытные физиономии соседок по палате, решили, что муж. Поверили…

Какой-то колючий, слишком большой шар возник у меня в сердце, поднялся выше, стал протискиваться сквозь горло…

— Как ты себя чувствуешь? — сипло произнес я. — Вот…