Глеб Пакулов - Глубинка
— К чему ты? — Семен опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.
— А к тому, — остро наблюдая за Семеном сквозь узкие щелки, объяснил Василий. — К тому, чтобы спокой был промежду. Тайга тут, а она черна — ясное уважает, светло чтоб ей.
Завтракали вареной картошкой с салом. Устя подала каждому по узелку с провизией, и Василий с Семеном вышли из зимовья.
Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветром.
— До первого отвилка провожу, — сказал Василий. — Лошадка повадилась туда ходить. Солнце там, да и травка погуще. — Он прищурился. — Эвон куда поднимусь, — показал на далекую гору с белой нашлепкой снега.
— Далече, — прикинул расстояние Семен. — К вечеру разве доберешься.
— Но-о, паря! Сразу видно — не таежка. К вечеру дома буду. — Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: — Мошка зверя жрет, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает, — хмыкнул, покрутил головой. — Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдет, деревья когтит, предупреждает другого — мое, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. — Василий оглянулся на зимовье. — Вот и пример тому. Сидит человек, а деляна эта его, — хлопнул рукой по вкопанному в ста саженях от жилья столбу. — Для Усти отвел, в пае баба. Твой чуток повыше.
Они шли вверх берегом реки.
— Вот язви его, — шепнул, останавливаясь, Василий, — глянь, ка-кой дурак стоит… Да эвон же, на струе!
Семен как ни пытался разглядеть что-либо в воде — не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял — рыбина.
— Надо будет морду поставить, — оглядывая плес, решил Василий. — Давненько рыбехой не баловались. Видно, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький был ленок.
— Чью морду-то ставить? — ухмыльнулся Семен.
Василий, строго глядя на него, растолковал:
— Чужой тут откуль быть, свою. Морда, она морда и есть. Еще корчагой называют.
— А-а, — Семен ногой отбросил камушек в речку, — корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.
— Чудно нет ли, а добычливо, — Василий поправил ремень кремневки. — Я тут перебреду. — Он поддернул голенища и, буровя коленями воду, побрел к другому берегу.
Семен подождал, пока Василий выбредет на песок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.
4
Устя кончила стирать и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке вверх ли, вниз ли глаз не кинуть: катаются по воде огненные слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.
Сидела Устя на плоском камне, растирала настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда темные, потаенные глаза Усти сейчас, подсвечиваемые снизу, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветер посдувал тряпки на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижимо. Со стороны посмотреть — такой же камень-валун, не отличить от многих на берегу.
Солнце пошло на перегиб, но все еще высоко над головой, жарит. Устя поднялась с камня, обдернула подоткнутую юбку и, как была, босиком, пошла от зимовья вверх по берегу.
Семен выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая веревку, он отвел бадью на сторону, опрокинул. Надо было спускаться в шурф, нагребать породу для нового подъема, но Семен, повернувшись к Усте спиной, медлил.
Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.
— Зачем пришла? — хриплым от долгого молчания голосом спросил Семен. — Велено дома быть. А ну вернулся… муж?
— Не муж он вовсе, — Устя задышала ровнее. — Знаешь ведь… Али не радый мне? — Она стянула с головы платок, стала обтирать Семенову спину, Семен вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от прикосновения ее пальцев, он невольно обшаривал глазами кусты стланика, прохватывал взглядом просветы меж сосен. Крепко засел в нем образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремневки.
— Иди, — попросил, — уйди от греха.
— Не гони, — вздохнула Устя, — пришла ведь. Сама. — Улыбнулась ясно. — Сон вижу который день, одинаковый. — Взяла его за руку потянула к себе. — Не простой сон-то. Господь, знать, так уж велит. Сядем. — Она опустилась на горку вынутой Семеном породы. Он развернулся к ней. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:
— Что он велит, господь-то? — сухо сглотнул. — Какой сон твой?
— Нас хоро-шо-о вижу, — не отпуская его руки, легко выдохнула Устя. — К добру это. — Зашептала быстро: — Сбежим отсюда, Семен, вот теперь, сразу! — Оглянулась, потемнела лицом. — Сил не стает терпеть его, постылого. Убьет он меня… И тебя, если так вот застанет. Не впервой ему. Жену свою, родимую, на покосе вилами с зарода запорол. Бежим!.. Люб ты мне.
— Ну, я ему не баба, со мной ему того, — хмелея от ее слов, заговорил Семен. — Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.
— Боюсь я! — Устя закинула руки за шею Семена, стиснула отчаянно. — Уведи ты меня от лешего этого. Ну что тебе тут надо? Золота? — засмеялась невесело. — Да бог с ним совсем! Ты сильный, наживем добра и так, на людях лишь бы.
— Не-ет, — Семен качнул русой головой. — Прибегом мне на людях не жисть. Кому не лень, всяк палкой кинет, а то к околоточку — имай, беглай!.. Здесь я вольный казак, сам себе хозяин.
— Ой, уйдем, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. — Устя решительно поймала ртом вялые губы Семена.
Солнце еще долго цеплялось за гольцы, наконец упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью, по самые гривы, налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.
— Темнеет уже. — Семен встал на пьяные ноги. — Идем.
— Сейчас! — обрадовалась Устя. — Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведем, лошадь выведет. — Она торопливо упрятывала волосы под платок. — На реке плот свяжем — и на низа!
Семен поднял рубаху, встряхнул.
— В зимовье идем, — сказал он твердо. — Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой к любому замку впору. — Подумал. — Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно. Айда!
— Чего же ты, а? — потускнев от его слов, спросила Устя. — С Василием встренешься — не отпустит, изнурный. И золота не даст. А умом добредет до греха нашего — захлестнет или ночью удавит. Кто ты ему, чужедальний?
— Ну-тко, — Семен приподнял Устину голову. — Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.
— Да бог с тобой! — откачнулась Устя. — Может, догадка у него, а я — что ты!
— Ну и ладно, — Семен утер лоб, — спустимся отсюда, так меня у зимовья подождешь. Я быстро с ним отговорю.
— А меня спросит?
— Отвечу, не печалуйся.
Семен натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.
— Сиди тут, — приказал Семен.
Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, потаенна. Глядя вслед Семену, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.
В зимовье никого не было. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семен добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол, и «что-то» тяжело и мокро шмякнуло.
— Наработался? — спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружье.
— Пришел, — отозвался Семен.
Василий устало сел на порог, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.
— Помоги, — попросил он, — ухайдакался до морока.
Семен взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, он разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди тяжело набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, Семен скосил глаза. На полу, в черной с глянцем луже, лежал огромный кусок мяса.
— Повесь на ветерке, пусть обыгает, — Василий кивнул на ичиг, который Семен держал в руках. — Устя где?
— Должно, где-нито здесь, — дрогнул голосом Семен. — Я сам только заявился. — Он стал протискиваться в дверь.
Василий плечом припер его к косяку.
— Опять брешешь, — обронил он мрачно. — Сказывай где.
— Жена тебе, ты и следи! — огрызнулся Семен. — Отвались, дай выйти-то.
Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семена внутрь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семен бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, вползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.
— Где баба? — потребовал Василий. Говори ладом.
