Николай Воронов - Макушка лета

Щ е к о ч и х и н. Дорогой Альгис Юргисович, я понимаю вашу боль, разделяю ваше негодование. Присутствующих благодарю за совет.

Все покидают веранду. Хмуро кивнув Тузлукареву, стоящему на крылечке, Мезенцев уходит к себе на участок напрямик, не щадя кустов и одежды.

На жест Терских, приглашающий доехать до Желтых Кувшинок на милицейском фургончике, отзываются Ергольский, Кухто и Щекочихин. Они садятся в фургончик и уезжают, покивав Касьянову и Нареченису, пожелавшим идти в город пешком.

Возле маяка, откуда видны город и округа, Касьянов и Нареченис остановились. Внизу, под горой, расплавленным алюминием текла река.

Горизонт был высокий, волнистый — холмы. Над холмами громадилась туча. Она походила на смерч, узящийся, перекошенный к середине.

— Смотрите, Альгис Юргисович, облик бури.

— Точно схвачено. Но бури, Марат Денисович, по-видимому, не будет. Облик, если судить по мудрому лицу, по благородству осанки Мезенцева, обманывает.

— У него, как ни странно, облик справедливого человека. Меня не покидает впечатление, что он ведет себя как одиночка, которого не понимают, но когда-нибудь поймут.

— Из-за доброжелательства вы видите людей более достойными, чем они есть. Да, как у вас с женой?

— Беда.

— Любит?

— Теперь, пожалуй, ненавидит.

— Любовь быстро не обрушивается.

— Самая сильная любовь как раз вмиг способна саморазрушиться.

— Дайте телефон вашей жены. Я ей объясню...

— Оскорбленное чувство не внемлет разуму. Оно беспощадно по справедливости. Знаете кто я, Альгис Юргисович?

— Марат-чудотворец.

— Безумец. У меня трудовое безумие. Не сердитесь. Но никакой технический агрегат, даже выдающийся, не стоит того, чтоб из-за него терять любовь.

— Тогда почему вы не улетели вслед за женой?

— Безумец общественного долга.

Переговорный междугородный пункт.

Касьянов бродит вдоль кабин. Он страдает от ожидания. Подходит к барьеру, смотрит сквозь стекло на телефонистку.

— Кажется, вас зовут Тиной?

— Тиной.

— Тина, мой вызов увяз где-то в ночной темноте. Сейчас нагрузка на линиях крохотная. Попросите ускорить.

— Вы всегда почему-то нетерпеливый. Как вы приходите, начинаю волноваться.

— Волнение — жизнь.

Тина нервно щелкает рычажком; Коммутатор глух. Наконец-то на панели вспыхивает стеклянный кружок.

— Девочки, единственный заказ, и тот волыните. Быстро. У человека душевное напряжение.

Тина говорит с наивной напористостью.. Угрюмый лик Касьянова яснеет, на губах протаивает улыбка.

— Я знаю, почему вы нервничаете. Вы верите в любовь.

— А вы, Тина, не верите?

— Не верю.

— Тогда я постоянно испытываю фантастическое чувство. Оно здесь.

Прикладывает ладонь к левой половине грудной клетки.

— Обманываете.

— Честно.

Указывая на ладонь Касьянова, Тина спрашивает:

— Ну и что же вы там чувствуете?

— Нечто прекрасное... мучительное... иллюзорное.

— А говорите — любовь?

Рокот в коммутаторе.

Тина поднимает трубку. Мигом взволновавшись, велит Касьянову идти в кабину.

Отогнув откидное сиденье, Касьянов встает на него коленом. Через стеклянный ромб двери (теперь он освещен) Тина видит затылок и часть спины Касьянова.

— Натали! Натали? — его голос трепещет.

Квартира Касьяновых. На стуле телефон со снятой трубкой. Из трубки голос Касьянова: «Натали, Натали?..»

Свесившись с тахты, Наталья берет с пола пачку сигарет и спички.

Закуривает. Облокачивается на подушку. Не беря трубки со стула, страдальчески произносит:

— Я плохо сплю. Просила звонить днем. Ты звонишь ночью. Пиши письма.

— Но ты не отвечаешь.

— Не о чем писать.

— Всегда было о чем.

— В давно прошедшие времена.

Наталья сдувает сигаретный пепел, откидывается на подушку, лежит изнеможенная.

Г о л о с  и з  т р у б к и. Натали, куда ты делась?

Касьянов распахивает дверь кабины. Сиденье с выстрельным звуком хлопает о стену.

— Тина, исчезла слышимость.

Телефонистка высовывается в оконце.

— Слышимость идеальная: даже доносит, как она курит.

Касьянов закрывает дверь кабины.

— Наташенька, скажи хоть, какие новости?

Наталья наклоняется к трубке, лежащей на стуле.

— Слышимость, которую ты имеешь в виду, есть. Самые существенные новости те же: за мной ухаживает Валентин Георгиевич. Намерения серьезные.

— Ты куришь?

— У тебя восхитительный нюх!

— Ты передай подполковнику: я сочувствую, что от него сбежала жена. И предупреди: я тоже офицер и способен защищать свою честь.

— Интересно, каким образом?

— С помощью оружия. Холодного или огнестрельного.

— И на дуэль ты способен?! Восторг!

Наталья пристукнула трубку к рычажкам телефонного аппарата.

Опять Касьянов выскочил из кабины, умоляющим тоном крикнул:

— Тина, помогите! Скажите ей... что со мной творится.

На стуле возле Натальи долго и лихорадочно звонил телефон. Наконец-то она взяла трубку, но безмолвствовала.

И снова Тина уловила ее дыхание.

— Наташенька, я телефонистка. Мужчины не заслуживают веры. Но ваш муж, он изметался.

Наталью тронуло вмешательство телефонистки.

— Спасибо, девушка. Только напрасно вы принимаете мою самозащиту за жестокость.

— Ага... — растерянно догадалась Тина и строго взглянула на Касьянова.

Касьянов посмотрел на нее с укором: как она может судить, не зная истины?

ДВА ПОСЛАНИЯ

Я возвращалась от Натальи в позднее время.

Прошлой ночью между землей и вселенной пластались битумные тучи и скрадывали свет луны.

Теперь небо, промытое ливнями, шлифованное молниями, было полностью открыто, и вселенная на редкость чисто проявила Млечный Путь. Казалось, он просел под собственной тяжестью: тянулся почти над головой, его звездные ветви, обычно мутно туманные, просматривались до самой чуточной блестки.

Земля как бы отражала космическую ясность. Четко прорисовывался газонный ежевник. Он цвел, и взгляд улавливал вокруг колосков пушок тычинок и пыльцы. Сиял стеклянный ворс на листьях вязов. Собачье гавканье, если принимались лаять все дворняги улицы, не сливалось, не сглаживалось: оно взлетало красиво, отдельно, как пламя костров на поле в пору запоздалой копки картофеля.

Была необычайная ясность и в моем состоянии. Я заметила, что такая ясность мозга, зрения и всего организма случается редко и только за полночь, когда просторы заворожены тишиной, а узы солнца ослаблены.

Все это наводило на впечатление собственной телесной вечности, словно ты никогда не износишься и твое ощущение мира будет бесконечно и так же чутко и прозрачно, как сейчас.

Не спалось. Я думала о загадочности того, как подбираются странные, по мнению их окружения, а на самом деле нерасторжимо прекрасные супружеские пары: наверно, я рядом с Касьяновым воспринималась бы с недоумением диковинки? И может, с куда большим неприятием?

Нет сомнения, люди начали сознавать, что их отрицательное отношение к выбору, совершенному какой-то женщиной или каким-то мужчиной, не имеет здоровой нравственной и умственной основы, потому что в каждом семейном союзе есть закрытые, непостижимые для посторонних силы взаимной притягательности. И все-таки мы усвоим, когда станем мудрей, что не дано нам судить кого-то из тех, двоих, пара они друг для дружки или не пара. Разве нам ведомо, что их сблизило и соединяет? Да ведь и сами они зачастую не подозревают обо всем том, что неодолимо держит их рядом.

А пишу я об этом потому, что, испытывая душевное расположение к Наталье, нет-нет да и настраивалась на такой лад: она оригинальна, естественно оригинальна, добросердечна, пытлива, но слишком женственна, не в меру боготворит Марата и...

Неужели я ревную, сама не подозревая об этом? Проклятая подкорка, она подчас настолько скрытно поступает, что ведешь себя, как бумажный кораблик: куда-то несешься и не догадываешься — почему.

Конверт был раздутый. Достала оттуда тетрадные, в косую клеточку листки. Почерк завитушистый.

«Мне, Маратка, обрадоваться бы за твое возвышение, пир бы закатить для всей родни, поскольку я старший в нашем корне, а я встревожился, митинговал перед твоей теткой: чего Маратку так борзо подсаживают на верх пирамиды и чего это он там пальбу в собственную честь устроил? Пальбу ты хитро преподносишь: будто вы просто поразвлекались, поозорничали и словно бы не-торжествовали по поводу твоего взлета, а отнеслись с юморком, чтоб не обольщаться насчет руководящего дарования и не ковырнуться носом об луну. Но, по-моему, ты уже ковырнулся. По телевизору показывали снимки луны, сделанные космонавтами. Я углядел на ней следы твоих ноздрей. Поди-ка, до сих пор чихаешь титаномагнетитовой пылью. Набрать ракетниц, сесть на катер морского клуба, устроить такой фейерверк, аж пропадали из видимости звезды, и к тому же гонять на высокой скорости — не юморок, Маратка, не ребячливая шаловливость. Тут, Маратка, разгул тщеславия. Скакнул ты за короткий период чрезмерно: начальник цеха, главный инженер, директор! И все-то от роду сорока лет с хвостиком. Не мудрено, что закружило славолюбие. Не, не, я покатился к оправданию. Не, не, отшатываюсь от него.