Федор Панфёров - Бруски. Книга IV
Все стояли на обрыве и ждали.
И вот «красная муха» дрогнула, скользнула с места, затем подпрыгнула и пошла вертикально вверх, затем накренилась и понеслась вдаль, но там, вдали, она накренилась, нырнула, круто повернула и бреющим полетом помчалась на толпу.
Люди на обрыве махали руками, кричали приветствия, прощаясь с летчиком, а летчик, выключив мотор, поравнявшись с толпой, крикнул единственное слово:
— Фе-е-ня-а!
— Вот кто ее разбудил, — чуть погодя тихо сказал Арнольдов Кириллу.
— А-а, — Кирилл хотел было сказать: «А тебя?» — но промолчал и, отвернувшись от Арнольдова, зашагал в лес.
Он шел лесом и как будто ни о чем не думал, только иногда останавливался и шарил по карманам, словно что-то отыскивая, но тут же спохватывался и шел дальше.
А когда он пересек бор и вышел на поляну, — увидел Феню. Она сидела над обрывом и, обняв руками колени, смотрела в ту сторону, куда улетел Павел.
— Здравствуй, Феня, — сказал он.
Она дрогнула и подняла на него глаза, те самые глаза, какие нарисовал Арнольдов, и Кирилл понял, что Феня с Павлом.
— Ну, здравствуй… ну, доброе утро, — ответила она.
Звено восьмое
1
В Кремле происходило что-то необычайное, даже, пожалуй, небывалое: это не походило ни на съезд советов, ни на съезд партии или расширенное всесоюзное совещание работников промышленности.
Во внутрь Кремля вливались потоки людей, всем своим внешним видом отличавшиеся от горожан: мужчины почти все в сапогах с железными подковами, большинство в кепи, а иные, как, например, Никита Гурьянов, в картузах с каркасом, с лакированным козырьком, то есть в тех картузах, мода на которые, наверное, отжила уже лет сорок тому назад. Но картузы эти хранились, надевались только в большие праздники, а ныне — и есть один из величайших праздников. Среди мужчин немало и женщин, одетых тоже по-праздничному, но своеобразно: иные в легких платьях, даже в шелковых, другие в красных юбках, белых кофточках, а на голове у всех платочки — разные: синие, голубые, пестренькие… и ни одной шляпки.
В Кремль вливались люди от земли, пахнущие землей, с мозолями на руках: передовики сельского хозяйства.
Шли они наискось, пересекая Красную площадь, гремя подковами о каменную мостовую, а подходя к Мавзолею Ленина, снимали головные уборы, на миг приостанавливались и каждый мысленно произносил:
«Живем, Ильич, твоими заветами».
— Спи спокойно: дело твое в наших — надежных — руках.
А подходя к воротам, каждый прибавлял шаг: поскорее занять удобное место в зале Кремлевского дворца…
И вот уже огромный зал, с высоченным потолком (глядеть и то шею больно), с необъятным верхним ярусом, бушует.
Зал так бушует, что кажется, не будет конца этому безудержному восторгу людей: люди били в ладоши, что-то кричали, каждый по-своему, каждый о своем, но все вместе об одном и том же:
— Вот мы какие стали, вот куда нас созвали, вот как мы нужны народному государству… — И их аплодисменты то стихали, то снова взрывались и оглушающей волной неслись туда — на сцену, где за столом стоял Михаил Иванович Калинин. То и дело поправляя очки, он, придавленный бурей аплодисментов, растерянно смотрел в зал, видимо не зная, как угомонить эту взбушевавшуюся радость, и надо ли ее угомонять. Вот он поднял обе руки и стал пригибать кисть, говоря этим:
— Садитесь, садитесь! Чего разошлись? — и тут же повернулся: буря аплодисментов хлынула за его спину.
На сцену вышли аплодирующие руководители партии и правительства, а за ними в белом костюме, в сапогах с короткими голенищами, Сталин.
Сталин!
Они, люди полей, не знали ни личной жизни Сталина, ни его характера, да и не интересовались этим. Для них Сталин был тем человеком, который от имени партии открыл им путь от проклятой жизни в жизнь светлую, достойную, возвышающую, и они от всего сердца зааплодировали ему, решив в его лице отблагодарить и всю партию большевиков, — вот почему у многих брызнули слезы радости, но такие же слезы навернулись и на глаза всех тех, кто стоял лицом к людям земли и аплодировал вместе с ними.
Прошло пять, десять… пятнадцать минут. Люди все неистовствовали, аплодировали, кричали, пробовали запеть «Интернационал», но тут же сминали песню. Сталин, наконец, вынул из кармана часы и показал делегатам, словно говоря: «Время бежит. Время дорого», но делегаты как будто только того и ждали — в крики, аплодисменты ворвался веселый смех…
Никита Гурьянов и Стеша чуточку припоздали. Виноват в этом оказался Никита. Года два тому назад, когда он был в Москве на совещании «мастеров земли», он вместе со всеми заседал в Малом зале Кремля. И теперь, несмотря на то что распорядители совещания направили их в Большой Кремлевский дворец, несмотря на это, Никита тянул Стешу в Малый зал.
— Там же. Чай, я знаю. Что мне, впервой, что ль?… Обманывают. Москва. Она такая. Ей не верь.
И, поплутав, они вошли в Большой Кремлевский дворец в то время, когда зал уже дрожал от рукоплесканий. Зал был настолько огромен, что Никита, войдя в него, сжался, посмотрел кругом — и люди, сидящие на балконе, показались ему куколками, а людей было так много, что он даже пробормотал:
— Вся Расея собралась.
И сам зааплодировал, увидев Сталина.
Что было потом — он хорошо не помнит. Он лез вперед, кричал до хрипоты, не стесняясь, рукавом нового пестренького пиджачка смахивая слезы, и аплодировал даже тогда, когда председательствующий возвестил, что «в президиум предлагается избрать Никиту Семеновича Гурьянова, мастера земли, представителя колхоза «Бруски».
— Тебя выбирают, Никита Семенович, а ты аплодируешь, — сказала Стеша.
— А-а-а! Что ж, стало быть достоин, — и, не дожидаясь, когда его вызовут, направился в президиум.
Он шел неторопко, вразвалку, но на полпути остановился: председательствующий объявил, что «в президиум предлагается избрать Степаниду Степановну Огневу, лучшую трактористку Союза».
— Ого! — сказал Никита и поманил к себе Стешу: — И тебя туды же. Пойдем!
— Погоди, Никита Семеныч. Позовут.
— А чего годить. Раз выбрали — пойдем, а то все расхватают.
И верно, не успела Стеша сделать и нескольких шагов, как места за столом в президиуме были заняты.
— Ну, вот, — поднимаясь по лестнице на сцену, ворчал Никита. — Говорил тебе, пойдем. Тут народ такой: живо первейшие места захватят, а тебе — задворки.
Стеше досталось место в самом последнем ряду. Она присела на крайний стул и, оглянувшись, увидела, что сидит в этом ряду одна, и ей стало неловко: ей показалось, что весь зал, все эти семь тысяч человек смотрят, на нее, и ей захотелось смешаться с людьми, скрыться, но скрыться было некуда, и она согнулась, прячась за спины сидящих впереди нее членов президиума. Временами она забывалась, но потом снова начинала беспокоиться, прятаться за спины.
А Никита действовал:
— Тут, как на пустыре, — сказал. он и пошел в первые ряды.
Как только он приблизился к столу, его подхватил под руку Сергей Петрович Сивашев и повел к Сталину:
— Товарищ Сталин, — сказал он. — Вот наш мастер земли — Никита Семеныч Гурьянов.
Сталин быстро встал и, пристально, чуть задрав левую бровь, всматриваясь в Никиту, проговорил:
— А-а-а. Знаю. Никита Семенович? — Он пожал Никите руку и, не видя свободного стула, подал свой. — Садитесь, пожалуйста.
Никита ни такой встречи, ни того, что Сталин уступит ему стул, ни вообще, что вот сию же минуту встретится со Сталиным, — Никита ничего такого не ждал и в первую минуту совсем было растерялся, но Сталин еще раз сказал:
— Садитесь, садитесь, — и чуть не силой усадил его.
— Чай, я… Чай, я, Иосиф Виссарионович… — Никите трудно было выговорить отчество Сталина, но он всю дорогу твердил его, и теперь вышло хорошо. — Чай, я… я, чай, и постоять могу: у меня ноги-то хожены.
— В ногах правды нет, — сказал Сталин.
— Оно эдак, — согласился Никита и все-таки хотел было встать, но в это время откуда-то кто-то подал второй стул, и Сталин сел рядом с Никитой.
Что происходило в эти часы с Никитой — ему трудно было понять: он говорил и действовал как-то безотчетно, он ясно сознавал и понимал только одно — свое величие, потому что это было просто, это было понятно, хотя до этого Никита об этом и не думал. Он знал, что он работает на колхоз, знал, что колхоз его сила, что колхоз дает ему радость, но то, что его труд ценен для государства, и когда Сталин сел рядом с ним, Никита, выставив вперед свои огромные, заскорузлые руки, сказал:
— Ну, что жа, Иосиф Виссарионович, я сам-сорок смахнул. Вот этими руками.
Сталин еле заметно улыбнулся:
— Ну-у! Сам-сорок? Это хорошо. Один!
— Ну-у! Где одному. С бригадой. — И в следующую секунду Никита уже стал непосредственен и откровенен, как ребенок. — И теперь, пожалуй, награду бы мне за это. А-а-а? А то с чем домой вернусь?
