Аркадий Первенцев - Огненная земля

— Да, Таня. Они уже в Геленджике. Сегодня я получил от жены два письма. Одно еще из Самарканда, а второе, привезенное Шалуновым, уже из Геленджика. Такие случаи могут быть только в нашем неестественном положении.

— Действительно, неестественное положение, — сказала она задумчиво.

— Вы что‑то вспомнили.

Таня приблизила к нему свое лицо, и теперь были видны ее глаза и губы и ощущалась теплота ее дыхания.

— Когда ранили Горленко и я тогда, помните, прибежала к нему, он вспомнил нашу первую встречу в Новороссийске. Тогда дул страшный нордост. Тогда еще дрались в Севастополе, но здесь, где мы сейчас, стояли немцы. И, знаете, что еще он сказал мне: «Я подарю тебе, Таня, игрушку. Сам вылеплю ее из синей глины. На нее будут смотреть люди и никогда не захотят войны…»

— Что же за игрушка?

— Не знаю, не объяснил. Игрушка из синей глины. Игрушка… — задумчиво протянула Таня, — кто же ею будет забавляться? Сколько лет вашей старшей дочери?

— Через восемь лет ей будет столько же, сколько сейчас вам.

— Пусть не будет похожа на меня…

— Почему?

— Пусть не придется ей воевать. Очень тяжело.

Слева поднялись ракеты, осветили серые рваные края облаков, цеплявшиеся за крутые обрывы, где прятались в траншеях стрелки Рыбалко, пулеметчики Степняка… Отдаленный гул долетел от Керчи. По причалам Чушки, песчаной косы, похожей на копье, нацеленное к бедру Крыма, били батареи Митридата.

Из школы кто‑то выходил, слышались негромкие голоса: «Не завали, Иван»… «Живой — легкий, а мертвого будто свинцом наливает»… «Держи выше».

— И все же мне хотелось бы, чтобы моя дочь была похожа на вас, Таня, — сказал после короткой паузы Букреев.

— Что вы, Николай Александрович. Я плохая, злая, вернее, вспыльчивая. Помню, как меня прорабатывали в Геленджике, в госпитале. Не человек, а сплошные грехи. Ходячее зло, — она тихо засмеялась, охватив колени руками. — К тому же у меня имеется еще один крупный недостаток. Я… тщеславная.

— Неверно.

— Вы же меня мало знаете. Совершенно верно. Я мечтала стать Героем и стала. Честное слово, мечтала.

— Наговариваете на себя, Таня. А это не плохо… мечтать и осуществить свою мечту. Вот мне хочется сейчас, сидя вот на этом камне, в рыбачьем поселке, куда вряд ли нас снова забросит судьба, хочется дожить до победы, до мира. Вернуться в Москву, пройтись по улице Горького, пройти в нозень- кой форме, с погонами, с золотой звездочкой, пожить в хорошей гостинице, пойти в Большой театр, в партер и чтобы на тебя все смотрели… Как чудесно… Я мало жила в Москве, но об этом городе у меня самые лучшие воспоминания. Там жил Матвей, там родился наш мальчик… Тоска, тоска, товарищ комбат. Вот вы пришли, думали отвлечься от всех забот, поболтать с веселой девушкой, и нате… Вчера мы сидели с Тамаркой и так же серьезно говорили, как вот сейчас. Говорили о прошлом и будущем. Тамарка вспомнила своего Звенягина, плакала и смеялась, нервно смеялась… Окончится война и назовут нас, воевавших девушек, тяжелым мужским словом — ветераны. Придем мы с войны грубые, «с тоской во взоре», как сказала Тамара. Будем мы первое время еще в моде, а потом девушки з шелковых чулках, вот с такими завитушками оттеснят нас. Зачем мужчинам лишняя грусть? Не знаю, так или не так будет, Николай Александрович, но смутила меня Тамара. Она последнее время много плачет и себя нисколько не бережет, ловит пули. Вчера ее прямо‑таки притащили красноармейцы с передовой, ругались — неосторожна.

— Но вам, Таня, нельзя так думать. Вас любит хороший человек. Кончим операцию, отправят пас на Большую землю, отпущу вас. Надевайте шелковые чулки, делайте эти самые завитушки, живите. За примером далеко ходить не нужно. Возьмите хоть Ольгу Башто- вую.

— Я и не думаю. К слову пришлось, рассказала. А насчет тихой семейной жизни… Не знаю. Пока своих не разыщу, от вас не откочую. Правда, странное слово о т- кочую. У нас санитаром работает тамбовский колхозник, очень серьезный пожилой человек. Он ввел это слово. Только он другой смысл вкладывает. Вы слышали, недавно пронесли кого‑то из школы, это он и называет о т к о ч е в а л с я. — Таня встрепенулась, потерла ладони. — А, впрочем, не будем отравлять себе немногие хорошие минуты на необитаемой нашей земле. Если по правде вам сказать, мне сейчас хочется одного — есть.

— Вы голодны.

— Нет, нет, не очень…

— Я вам организую кое‑что. Пришлю… Кстати, вам Шалунов передал посылку Курасова?

— Передал. Но я последовала вашему «дурному» примеру.

— Напрасно. Мы одно, вы другое.

— Совсем не напрасно. Да и что такое шоколад? Что я, ребенок? Вот бы покушать чего‑нибудь вкусненького. Нажарить бы картошечки с салом, с луком, а? Вилкой бы положить на тарелку. Понимаете, вилкой. Сегодня раздавала раненым ваши посылки, а у самой слюнки текли. Пришел Батраков. Достал стаканчик серебряный с голубой эмалью, и мы всем по такому стаканчику вина роздали. Как мало все же человеку нужно — выпьет раненый, ляжет, зажмурится от удовольствия.

Кто‑то позвал: «Таня».

— Это ты, Тамара?

— Я…

Тамара приблизилась к ним, поздоровалась.

— Горленко хочет тебя видеть.

— Хуже ему?

— Нет… Попрежнему… но хочет видеть.

— Вы решили задержать пока Горленко? — спросил Букреев. — Мне докладывали. Не лучше ли его все же увезти отсюда?

— Эвакуировать тяжело. Можем изломать и не поправим. Пусть свои шесть недель здесь перележит. Я его на щите держу. Я пойду. До свиданья.

— До свидания, Таня.

По знакомой дорожке Букреев спустился к морю и пошел выше минного поля. Под ногами скрипели камешки. Глухо выплескивались тяжелые, зимние волны. Возле моря было несколько теплей, но сырость пронизывала. Возле подъема на компункт его поджидал Манжула.

— Я уже чего только ни передумал, товарищ капитан.

— Что же ты передумал, Манжула?

— Нет и нет вас. А вдруг что?

— Отдыхал бы…

Ординарец пропустил его вперед.

— Мы с Горбанем пышек достали. Повечеряете.

В кубрике НП, лежа на спине, похрапывал Горбань. Возле амбразуры сидел Кулибаба, мгновенно вскочивший при появлении комбата. Во второй комнате на нижних нарах спал Батраков.

Поужинав лепешкой, испеченной из плохо размолотой ячменной муки, Букреев выпил воды и присел на нары возле Батракова. Тот проснулся и открыл глаза.

— Заждались тебя. Куда ни звонили, никто не знает.

— Я был возле госпиталя.

— А–а-а… Я и не догадался. Думал, ты к Степанову пошел калякать. Разувайся, Николай… Ноги‑то не казенные.

Букреев прилег, заложил руки под голову. Дежурный сидел облокотившись на стол и лениво поправлял фитиль в коптилке. Тишина не успокаивала. Букреев не мог уснуть. Повернувшись, он увидел пытливый взгляд Батракова, устремленный на него.

— Чего не спишь?

— Думаю о своих. Добрались откуда! За тысячи километров! А молодец контр–адмирал! Сказано сделано. Тебе передавали происшествие, Николай Васильевич?

— Насчет дезертиров?

— Да.

— Еще бы. Мы этот случай в ротах проработали.

— Успел уже… Да… Пришлось израсходовать.

— Правильно. Их хотели сами ребята того…

— Люди все же…

— Что попишешь. А мы кто? И сами люди и для людей стараемся.

Засыпая, Букреев слышал ровный голос Батракова, рассказывавшего ему о своей семье, о дочках. А ночью приснился убитый, глубокие следы на песке и хмурое море, по которому носились как бы свитые из тумана толстые шипящие змеи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Утром, проснувшись с сильной головной болью, Букреев позвонил в госпиталь. «Э, батенька мой, — пошутил доктор, — никакие пирамидоны вам сейчас не помогут. Свежий воздух и соответствующая пища». В госпитале оказался майор Степанов, который радушно поздравил Букреева с представлением к званию Героя и просил забежать к нему. Букреев уже несколько дней не видел майора, ограничиваясь телефонными разговорами, а повстречаться с ним хотелось.

На табурете сидел дежурный офицер — молодой лейтенант командир взвода автоматчиков, когда‑то лихой, или, как его называл Цыбин, «забубённый» парень. Строгому Цыбину приходилось не раз заниматься им. Теперь его не узнать. Землистое лицо, борода, так изменяющая облик людей, стоптанные ботинки, вымазанные глиной, и ватник со следами дождя. Дежурный сменился утром, до этого был в окопах, и теперь, придя в «помещение с крышей», был, как говорится, рад месту. Коптилка не горела, и тусклый свет распространялся из открытой двери НП. Оттуда слышался разговор Манжулы и Курилова.

— Выручать нас не нужно, — говорил Курилов, — не тот термин выручать. Понимаешь, почему не тот термин?

— Понимаю, — густым голосом отозвался Манжула.

— Теперь мы навязали свою инициативу, мы наступаем, и пусть выручают немца из Крыма, а не нас, — продолжал Курилов. — Мы продержимся сколько нужно. Главный удар у Керчи, а мы будем помогать.

— Ослабел народ, охлял очень, — сказал Манжула. — Я вот на своего комбата смотрю. Еще на две дырки пояс подтянул. А он и так не очень‑то был справный.