Борис Горбатов - Мое поколение
Но поезд вдруг круто берет в сторону, разом сбавляет ход, и перед Алешей далеко внизу открывается его родной город.
Прямо с вокзала Алексей пошел к Семчику. Так, с мешком за плечами, он ввалился в здание укома. Большое нетерпение будоражило его.
— Семчик! — сказал он после удивленных возгласов, приветствий и расспросов. — Семчик! Я решил поступить в комсомол.
— Ну?! — радостно завопил Семчик. — Уважаю умных людей! Идем! Идем, я тебе говорю.
Они скатились с лестницы вниз, в полуподвальные комнаты горкома. Здесь было шумно, тесно и накурено. Комсомольцы толпились около всех столов, но Семчик энергично протолкался и протащил за собой Алешу. Они очутились перед столом секретаря горкома.
— Товарищ Кружан! — торжественно и звонко начал Семчик. — Вот мой друг Алексей Гайдаш. Наш парень. Я за него ручаюсь.
Кружан улыбнулся. Улыбка эта показалась Алеше теплой и печальной. Секретарь ему давно нравился. Он слышал его не раз в комсомольском клубе.
— Я буду исполнять все, что надо… — пробормотал Алеша.
Кружан опять улыбнулся.
— А ты откуда такой взялся, с мешком? — спросил он.
— Я? Я с поезда.
— Он с поезда, — вмешался Семчик. — Он от голода ездил. Он рабочего сын. Токаря?
— Да, токаря, — подтвердил Алеша.
— Я тебе говорю, Кружан, это мировой парень. Я ручаюсь. Как старый комсомолец.
— Пиши заявление, — сказал Кружан. — Там посмотрим.
Алеша дрожащими пальцами написал заявление.
— Почерк у меня плохой, — сказал он, отдавая заявление.
— Мы тоже университетов не кончали, — ответил Кружан. — Все? Можете быть свободны.
Алеша и Семчик вывалились на улицу.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал Семчик. — И дело сделано. Со мной не пропадешь.
— Но он ничего не сказал.
— Кто? Кружан? Ты знаешь, что за парень Кружан?
И Семчик, захлебываясь, рассказал, что за парень Кружан.
Глеба Кружана перебросили к нам из Энска. Он был там на большой комсомольской работе. Он рано вступил в комсомол — чуть ли не в восемнадцатом году. До этого он сжег хутор отца. Старый Кружан, сивоусый, кряжистый хуторянин, послал сыну вдогонку заряд из старой двустволки и отцово проклятие.
Глеб гнал серого жеребца что было духу; в трех километрах от города конь в судорогах повалился наземь. В город Глеб вошел пешком.
В городе он ходил на все собрания и всюду громче всех кричал: «Доло-ой!» Он особенно регулярно посещал собрания в ученическом клубе. Сбив кубанку набекрень, он закладывал два пальца в рот и свистел. Он пришел однажды и на собрание рабочей молодежи. Он перебил оратора-большевика, призывавшего молодежь на фронт, и уже заложил пальцы в рот, чтобы поднять свист. Но его быстро укротили фабричные ребята. Тогда он швырнул кубанку об пол и заявил, что он сам пойдет на фронт. Он требовал, чтоб его записали добровольцем. На фронт его не послали, а направили в комендатуру города. Он ходил в малиновых галифе, бряцая шпорами; огромный парабеллум болтался на боку. Потом он работал не то в Чека, не то в угрозыске. Ходил на самые рискованные облавы. Три раза в него стреляли, — один раз пуля попала в голову. Думали — не выживет. В начале двадцать первого года он был уже на большой комсомольской работе в Энске.
Однажды ночью он выехал в район и вместе с местной ячейкой выловил с десяток бывших офицеров, попов и спекулянтов. Он расстрелял их тут же без суда и следствия. За это его арестовали. Он просидел около года в тюрьме, его судили, приняли во внимание его молодость, храбрость, раскаяние и послали к нам.
— Это мировой парень! — восклицал Семчик. — Теперь таких нет. Теперь все шкурниками стали. Все в школы лезут.
— Учиться надо! — пробормотал Алеша, но Семчик его перебил:
— Если все пойдут учиться, кто тут работать будет? А вдруг банда налетит? Нам бойцы нужны.
Алеша не стал спорить, но про себя думал свое.
— Учиться… — ворчал Семчик. — Я замечаю: обабились наши комсомольцы. Жениться стали. По частным квартирам расползаются. Дай сейчас тревогу — всю ночь придется собирать ребят. Да и не соберешь! Многие жен не бросят… Не нравится мне это!
Они распрощались, условившись завтра снова встретиться в укоме.
Уже в сумерках Алеша добрался домой на Заводскую и постучал в окно, как всегда — три раза. Вся семья выскочила на этот стук и, как почетного гостя, провела Алешу в дом. Пока он мылся и переодевался, его забрасывали вопросами.
— Много видел, — отвечал он, фыркая под умывальником. — Хорошая жизнь начинается, мать. Шахты пускают — видел. Заводы работают — видел. Поля…
— А пшеница?
— И пшеница, мать…
— Дай-то бог…
Отца Алексей даже не узнал: совсем помолодел отец.
— Он опять в цехе работает, — радостно шепнула мать. — Завод-то ведь пускают.
После трех месяцев скитаний Алексей снова лежал на своей кровати, под родительской крышей. Он долго не мог уснуть. Вся его короткая жизнь прошла здесь, между сундуком и кроватью. За три месяца он видел больше, чем за всю свою жизнь. Он жалел теперь, что так коряво разговаривал с Кружаном. Надо было прийти и сказать: «У меня желание работать, как добрый паровоз. Я что хочешь буду делать. Я умею кой-чего». И Кружан сразу двинул бы его в дело.
Алеше представлялось, что Кружан сидит в горкоме, как в штабе или как в нарядной на шахте. К нему приходят люди, а он дает им наряды. Одному говорит: «Вали, создавай школы — готовь инженеров», другому: «Вали, пускай заводы!» Лихорадочная, бурная деятельность кипит в горкоме! Вот как себе представлял комсомол Алеша.
Утром отец осторожно спросил его:
— Ты что собираешься делать?
— Учиться собираюсь, — решительно ответил он.
— Учиться вечером можно, — пробурчал отец. — У нас ребята вечером учатся.
— Днем работать пойду. Ясно.
Отец, уже одетый в замасленную спецовку, топтался у двери.
— Кабы ты захотел, — робко пробормотал он, — я бы тебя к себе в цех взял. Я говорил с людьми… Да ты все в ученые лезешь…
— В цех? — взволнованно закричал Алеша. — Пойду в цех. С радостью!
— Ну? — удивился отец. — А я думал… — Он радостно улыбнулся. — Значит, завтра и на работу…
Мрачная тишина повисла теперь над нашей прежде веселой и дружной комнатой в коммуне. Все ходили какие-то не то злые, не то сконфуженные, друг друга избегали. Разве это бывало когда-нибудь среди комсомольцев?
— В чем дело, хлопцы? — сказал я однажды, не стерпев. — Ведь ясно же, что история с Юлькой — сплетня. Зачем же нам меж собой ссориться?
Но дело было уже не в Юльке.
Сережка Голуб вспомнил, что еще весною Костя Бережной обругал его «тунеядцем». Бережной вспылил и заявил, что ему действительно надоело кормить всю коммуну. Он служил в совнархозе и зарабатывал больше всех. Кроме того, ему присылали из деревни.
— Мне надоело это!
— Надоело? Ах, надоело? — взвизгнул Бенц. — Может, тебе и в коммуне жить надоело?
— Может быть, — отрезал Бережной.
Через два дня Бережной нашел себе комнату и ушел от нас, унося на плече своем тяжелый, обитый железом сундук. Он шел, пыхтя, сгибаясь под своею ношей; в дверях он никак не мог пролезть, но никто не вызвался ему помочь.
Мы переглянулись.
— Ну? — произнес Бенц. — Кто следующий?
Следующим, к нашему огромному удивлению, оказался Сережка Голуб. Он пришел за вещами не один. Пухлая, краснощекая и голубоглазая девица вошла за ним, держа его за руку.
— Женюсь, ребята! — сказал Голуб смущенно. — Вот невеста. Будьте знакомы.
Невеста, жеманясь и хихикая, подала нам руку.
— Где ты подцепил такую? — спросил я Сережку шепотом.
— В Заречье, — пробормотал он.
Заречье было предместьем города. Мясники, шорники, конеторговцы жили там. Вот куда, значит, угодил Сережа.
Я свистнул.
Сережа взял свой узелок, шинель, перекинул через плечо пару хороших хромовых сапог и пошел к двери.
— Ну, прощайте, — сказал он, остановившись и грустно глядя на нас. — Эх, жили же мы, малина-ягодка, ребята дорогие! Не жить так никогда! — Он словно прощался с жизнью. Потом совсем тихо добавил: — Бувайте. — И ушел.
Теперь в комнате осталось нас двое: я и Бенц. Рябинин еще раньше уехал в губернский город. Вещи свои он оставил здесь, да какие это вещи! Может, и не вернется совсем за этим барахлишком.
Мы с Бенцем были теперь одни в огромной пустой комнате. Как и раньше, лежали на койках, курили.
— Помнишь, Бенц, — начинал я, — помнишь, как в прошлом году мы тебя здорово разыграли в ЧОНе? Ты спал, а мы вбежали и закричали: «Банда! Банда!»
Бенц тихо смеялся.
— Помню, помню! — И вздыхал.
Иногда к нам заходил Семчик.
— Здравствуйте, старики! — приветствовал он нас.
— А помнишь, Семчик, как мы победили твою буржуйку? Это была жестокая драма!
И мы, смеясь, вспоминали эту историю.
