Валентин Катаев - Том 6. Зимний ветер. Катакомбы
Петя знал, что они вспоминают прошлое. В этом прошлом были война и революция, интервенция, военный коммунизм, бронепоезда; были люди, друзья детства, боевые товарищи; были могилы дедушки и бабушки, Куликово поле, где похоронены вместе с другими мальчики Павлик, Женя и Марина, жена папиного друга, Гаврика Черноиваненко; была Раечка, супруга Колесничука, и, наконец, сам Гаврик Черноиваненко, старый большевик, ответственный партийный работник, о котором маленький Петя часто слышал от папы, — личность почти легендарная и крайне загадочная, так как он постоянно куда-то уезжал из Одессы и откуда-то приезжал и даже один раз, как выразился Колесничук, крупно погорел и долго где-то сидел и совсем недавно опять появился в городе и «заворачивает отделом в обкоме».
Обычно это кончалось тем, что папа вдруг начинал довольно чувствительно хлопать сонного мальчика по плечу и кричал:
— Кончено. Едем! Петька, хочешь путешествовать?
Петя с трудом открывал глаза и бормотал осипшим со сна, ленивым, мечтательным голосом:
— Хочу, папочка.
— Нет! Клянусь честью, я говорю совершенно серьезно.
Два или три дня после отъезда Колесничука Петр Васильевич и Петя находились в приподнятом настроении: готовились к отъезду.
Потом все это возбуждение как-то само собой утихало. Путешествие откладывалось, потом забывалось.
Но вот однажды весной случилось то, чего так боялась Петина мама. Приезжал Колесничук, и после его отъезда Петр Васильевич окончательно решил, что они с Петькой едут.
2. Рано утром
Все складывалось очень удачно. Как раз в это время у отца случилось в Одессе арбитражное дело — пустяковое, но канительное, и он все равно должен был выехать туда в командировку. Так что соединялось приятное с полезным. Петя был в сладком, счастливом чаду нетерпения. Мать с горечью чувствовала, что ее мальчик больше не принадлежит ей. Теперь он безраздельно принадлежал отцу.
Последнюю ночь перед отлетом Петя почти не спал. Он то и дело просыпался и смотрел в окно — не настало ли утро. Было начало июня. Мама с девочками и бабушкой жили на даче. Папа и Петя ночевали одни в опустевшей, по-летнему пыльной и тихой квартире. В ванной из душа капала вода. В кухне тоже капала вода, но более солидно, веско. Кроме того, в кухне пощелкивала машинка холодильного шкафа. В передней шумел электрический счетчик. Все эти осторожные, вкрадчивые звуки городской квартиры говорили о том, что в доме еще глубокая ночь. Между тем за окном, над розово-ржавыми крышами Замоскворечья, казалось, было уже светло. Нежно золотились свежие тополя, в воздухе летал туманно сияющий пух, небо за маленькой старинной шатровой колоколенкой наливалось зеленой водой зари, крепкой, душистой, как бы настоянной на черносмородиновом листе. Внизу, на тротуаре, одиноко и очень громко прозвучали торопливые шаги первого утреннего прохожего.
Отец крепко спал, завернувшись с головой в одеяло. Мальчик с отчаянием вслушивался в его спокойный, неторопливый храп, но не решался разбудить отца. Отец еще вчера вечером, когда ложились спать, строго-настрого велел сыну не вскакивать чуть свет и не будить его.
— А то я тебя знаю — ты и сам не уснешь, и мне не дашь выспаться. Допробуй только меня разбудить. Сам улечу, а тебя оставлю дома. Так и знай!
— Ладно, папочка.
— То-то, «ладно». Гляди у меня!
— Да, но если мы проспим?
— Не проспим.
— Да, но — а вдруг проспим?
— Не проспим, говорю тебе! В половине пятого нам позвонят с телефонной станции. Я просил.
— Да, но — а если испортится телефон?
— Телефон не испортится.
— Да, но — а вдруг все-таки испортится?
— Надоел ты мне, братец! Ложись и спи. Все будет в порядке. А станешь ко мне приставать — не возьму, вот тебе и весь сказ!
Что оставалось делать мальчику? Он поставил на стул рядом с кроватью туго набитый новенький рюкзак, проверил новенький термос, с вечера налитый горячим чаем с сахаром, лег и сделал усилие заснуть. Но, конечно, заснуть не мог. Наконец он встал, осторожно оделся в новенький костюм, специально сшитый для путешествия — пиджачок и короткие спортивные штаны, — надел чулки, новые башмаки на толстых подошвах и тихонько отправился в кухню посмотреть в окно, выходящее на Кремль.
Кремль спал, подернутый предрассветной дымкой, и над его красивыми башнями не ярко, но очень заметно светились рубиновые звездочки. В нескольких окнах Большого Кремлевского дворца виднелся ровный золотисто-парчовый свет и отблеск зеленого абажура рабочей настольной лампы.
Пете даже казалось, что он видит там склоненный над столом силуэт человека с трубкой.
Часы на Спасской башне необыкновенно чисто и мелодично пробили четверть. Ясные, хрустальные звуки колоколов один за другим покатились вниз, прыгая по незримой воздушной лестнице, и, удаляясь, смолкли, а воздух еще долго дрожал над Кремлем. И вдруг мальчик почувствовал необъяснимую, щемящую тревогу. Впервые со всей ясностью и силой он понял, что улетает из Москвы, из своего родного города. И вслед за тем его снова охватило нетерпение — ах, скорей бы уже!
Стараясь не скрипеть и не стучать новыми башмаками, он пробрался в переднюю, снял телефонную трубку и набрал «точное время». Механический мужской голос равнодушно и негромко сказал ему:
— Три часа сорок семь минут.
Петя немного подождал и опять, затаив дыхание, набрал «точное время».
— Три часа пятьдесят две минуты, — неторопливо сказал равнодушный мужской голос.
Петя прислушался: отец спал. Зевая и потягиваясь, он доплелся до своей кровати, на одну минуточку прилег — и проснулся от оглушительно громких, резких телефонных звонков, вдруг наполнивших всю пустынную квартиру.
На стене над кроватью уже нежно светился желатиновый квадрат молодого, малинового июньского солнца, заглянувшего через крыши Замоскворечья в комнату. Отец со спутанными волосами стоял возле Петиной кровати, торопливо завязывал галстук и весело кричал:
— Ну, что же ты, путешественник! Вставай, поднимайся, рабочий народ… Умывайся, собирайся!
А через десять минут, наскоро напившись в кухне чаю, приготовленного на газовой плите, выключив газ, заперев квартиру и отдав ключ дежурной лифтерше, папа и Петя уже стояли на улице с рюкзаками за спиной, поджидали автобус, который должен был заехать и отвезти их в аэропорт. Мальчик с нетерпением всматривался в конец пустынного и по-утреннему чистого переулка, низко и длинно освещенного все тем же желатиновым светом молодого, малинового солнца. А вдруг они забыли? А вдруг они не заедут? Признаться, временами ему действительно хотелось, чтобы они не приехали. Им овладело то двойственное, тревожное чувство, которое так знакомо человеку, впервые уезжающему далеко из родного дома. С одной стороны, хочется поскорее уехать, оторваться наконец от привычной жизни, разом все кончить; с другой — делается чего-то страшно, предстоящая поездка кажется такой ненужной, такой неестественной. Для чего куда-то уезжать, когда дома все было так привычно, покойно, удобно, хорошо?
Петя еще никогда в жизни не летал на самолете. Сказать правду, он побаивался лететь. Но в этом он не мог признаться даже самому себе.
— Ну что же они не едут? — говорил мальчик с искусственным нетерпением. — Честное слово, мы, кажется, опоздаем!
— Небось! Не опоздаем! — говорил отец с веселой, снисходительной улыбкой. Он отлично понимал, что делается в душе его мальчика, и все же не мог отказать себе в удовольствии немножко поддразнить сына: — Что-то мне сдается, сынок, что ты немного того… побаиваешься. А?
— Честное пионерское!.. — с жаром восклицал мальчик.
Его лицо, умытое холодной водой, горело, как роза. Теперь ему и вправду казалось, что он ничуть не боится. Да и чего, собственно, бояться? Ведь все летают. Полетит и он. Но, когда вдруг в конце переулка показался по-особенному голубой автобус с двумя таинственными фонариками, розовато-синими, как медуница, у мальчика озябли руки. Он молча, как приговоренный, влез вместе с отцом в автобус. Несколько сонных пассажиров с портфелями и маленькими чемоданчиками равнодушно посмотрели на Петю, который неуверенно поворачивался во все стороны, задевая рюкзаком о скамьи. Мальчик почувствовал в этом равнодушии нечто в высшей степени зловещее.
Для того чтобы не показать своего беспокойства, Петя прошел вперед и сел недалеко от шофера, с преувеличенным вниманием прильнув к переднему стеклу. Автобус тронулся, и навстречу мальчику поплыли, как во сне, прекрасные улицы, розовые от утреннего солнца. На широком новом мосту еще не погасили фонари, и они висели в холодноватом воздухе двумя параллельными линиями, горбатыми, как коромысла. Никогда еще Петя не видел Москву такой грустной и такой прекрасной, как в этот тихий, свежий и пустынный час раннего июньского утра. Она плыла мимо него такая знакомая, такая близкая и родная… Автобус миновал храм Василия Блаженного, который всегда вызывал в Петином воображении представление о громадном узорчатом блюде из сказок «Тысяча и одна ночь», с грудой волшебных плодов — дынь, винограда, груш, ананасов, кедровых шишек, наваленных до самого неба.
