Александр Бартэн - Всегда тринадцать
Неторопливо, придирчиво оглядела себя Анна в зеркале. Точно целью задалась — во что бы то ни стало найти, обнаружить хоть какой-нибудь изъян. Найти не смогла. Тело сохраняло и гибкость и упругость. Все так же молодо сверкали глаза.
Вошел Сагайдачный.
— Погляди, Сережа, — обратилась к нему Анна. — Как находишь? Как будто все нормально?
Он посмотрел и кивнул:
— Вполне. Удачный костюм. И, главное, для работы удобный.
Только это и увидел.
4Встретив Дезерта и Порцероба, Костюченко повез их в гостиницу.
Дезерта препроводили в приготовленный ему номер, и он пожелал отдохнуть до вечера: импресарио был задумчив, даже как-то рассеян. Костюченко и Порцероб остались одни.
— Рад познакомиться с вами, Александр Афанасьевич, — с жаром заверил Порцероб. — Знаю, в системе нашей вы недавно, но тем приятнее. Слыхал, что за короткий срок вам удалось добиться перелома в здешних делах.
То вспыхивающие оживлением, то заволакивающиеся бархатистой нежностью, глаза режиссера излучали столь явную симпатию, что могло показаться — лишь затем и пожаловал на Урал, чтобы познакомиться с новым директором.
— Кстати! Не знаю, поставлены ли вы в известность. Речь идет не только о том, чтобы познакомить господина Дезерта с аттракционом Сагайдачного. В программе вашего цирка имеется еще несколько номеров, намеченных для зарубежной поездки. Вот они, эти номера.
И Порцероб передал Костюченко список: Буйнарович, Торопов, Багреевы.
— Ох-ох! — озабоченно вздохнул Костюченко. — Все бы ладно, да вот Багреевы. Снял я их с программы!
— В главке знают?
— Пока что нет. Вчера лишь приказ подписал.
И Костюченко рассказал о том недопустимом самовольстве, какое, к тому же не в первый раз, позволили себе молодые гимнасты.
— Другого не оставалось, как отстранить от программы. Этак ведь, глядя на их безнаказанность, остальная молодежь перепортится. Быть может, вы, Игнатий Ричардович, побеседуете, проведете, так сказать, воспитательную работу?
— М-да! — неопределенно протянул в ответ Порцероб. Легким, почти ласкательным прикосновением мизинца он почесал за ухом и еще раз протянул: — М-да!
Игнатий Ричардович и в самом деле был озадачен. С одной стороны, он отдавал себе отчет, что для пользы дела весьма желательно показать Багреевых в программе. А с другой. Ох, до чего же уважаемый режиссер не любил обременять себя излишней ответственностью и вообще вступать с артистами в сколько-нибудь осложненные отношения.
«Почему, собственно, должен я вмешиваться в директорские функции? Я не за тем приехал. Мое дело — сопровождать Дезерта, и только!» Обычно самоуговоры эти легко давались Порцеробу, но на этот раз дали осечку. «Конечно, все это так. При иных обстоятельствах ни за что не стал бы вмешиваться. А вот сейчас, при данной ситуации».
— Попробую, — согласился он в конце концов. — Правда, никаких административных полномочий я не имею. Однако попробую, принимая во внимание интересы главка.
Условились встретиться в цирке, за час до представления. Придя несколько раньше, Костюченко заметил Багреева, как бы случайно стоящего невдалеке от дверей кабинета. И сам приостановился, давая возможность гимнасту подойти, завязать разговор. Тот, однако, с места не тронулся.
Весь этот день, еще с утра узнав о приезде гостей из Москвы, Багреев провел в немалом волнении, хотя внешне и старался ничем его не выказать. Артистам, продолжавшим оживленно обсуждать обнародованный накануне приказ, он сказал со смешком:
— Что ж, если директору захотелось предоставить нам с Викторией лишние выходные дни. Что ж! Возражать не станем!
На самом деле все было иначе. Багреевы превосходно понимали невыгодность своего положения. Антрепренер приехал, с ним ведущий режиссер, предстоит просмотр отобранных для поездки номеров, а тут сиди сложа руки, будто тебя не касается.
Уже в середине дня, будто невзначай, Багреев направился в сторону директорского кабинета, но был перехвачен Станишевским.
— Ах, молодежь, молодежь! — восхищенно пропел администратор. — Мне бы ругать вас в один голос с директором, а я не могу. Люблю смелость! Какой же цирк без риска!
Геннадий отступил, сказав Виктории:
— Шапку ломать не стану! Слишком много чести!
И все же он чувствовал себя нехорошо. К вечеру, хотя, казалось бы, не было в том нужды (приказ продолжал висеть на доске объявлений), наравне с остальными артистами явился в цирк. И вовремя. Не прошло четверти часа, как в гардеробную постучал Петряков: «Игнатий Ричардович желает с вами побеседовать. В кабинете у директора ждет».
Порцероб встретил Багреевых, стоя на середине кабинета. И сразу, едва успели войти, замахал руками:
— Хватит! Ну, хватит же! Мы все умеем быть упрямыми. Но до каких же пор? Тем более впереди поездка. Ответственная, зарубежная. Потому и говорю — хватит!
— Видите ли, Игнатий Ричардович, — начал в ответ Геннадий, стараясь сохранить независимый тон. — Конечно, нам было бы лестно принять участие в такой поездке. Но, как артисты, для которых на первом плане интересы мастерства. Кстати, когда мы выступали на международном конкурсе, ни один, буквально ни один артист не пользовался лонжей!
— Ни один! — наподобие эха подтвердила Виктория.
— Ну и что? Что вы хотите этим сказать? — опять взмахнул руками Порцероб. И перешел на грубовато-ласковую фамильярность, не раз выручавшую его в трудные минуты: — Международный конкурс! Эх, ребятишки, ребятишки! Неужели же вам на зарубежный цирк оглядываться? Сами должны погоду делать!
— Погоду? — саркастически переспросил Геннадий. — Хороша погода, если некоторые среди нас. Есть среди нас такие, что все спасение видят в лонже!
Не любил, до смерти не любил Порцероб вступать в пререкания с кем бы то ни было. На этот раз, однако, самолюбие ведущего режиссера возобладало над осторожной оглядкой: почувствовал, что надо поставить на место «молокососов».
— Вот что! — вспыхнул Порцероб. — Если кто-нибудь и пользуется лонжей в пенсионном, так сказать, порядке — это еще ничего не доказывает. Ровным счетом ничего! Как таковая, лонжа нисколько не мешает показать мастерство. Пора понимать это. И не устраивать донкихотских сцен!
Неожиданно резкий оборот разговора заставил Геннадия примолкнуть.
— Я вам добра желаю, — все с той же напористостью продолжал Порцероб. — Или вы окончательно будете списаны с программы, о чем я завтра же уведомлю главк, или… Это ваш последний шанс. Я готов уговорить Александра Афанасьевича. — Взгляд в сторону Костюченко, безмолвно сидевшего за столом. — Но при условии, что вы дадите слово. Слово артиста, советского артиста!
На этот раз Геннадий понял, что дальше нельзя противиться. Переглянувшись с женой, прочтя в ее глазах: «Соглашайся! Делать нечего!», — он склонил голову. Порцероб торжествующе обернулся к Костюченко, и тот сказал, завершая эту сцену:
— Будем считать инцидент исчерпанным. Идите одеваться. Не только к своему номеру. Сначала к прологу. — И объяснил Порцеробу, когда гимнасты ушли: — Давали мы недавно представление для горноуральских комсомольцев. Молодежь к этому представлению подготовила специальный сатирический пролог. Хочу, чтобы вы посмотрели, Игнатий Ричардович. Кажется мне, что удался пролог.
— Конечно же! С интересом посмотрю! — воодушевленно отозвался Порцероб.
Ошибаются те, кто считает, будто цирковая программа из вечера в вечер неизменна. Неизменным может быть распорядок номеров в программе, да и самые номера — их композиция, трюки, аппаратура и реквизит, музыкальное оформление. И все же, как бы накрепко ни были отработаны и закреплены все эти элементы, случаются представления, отмеченные особым нервом, повышенным накалом. Чаще всего так бывает, когда артистам известно, что в зале находятся ценители, знатоки.
Весть о приезде гостей взбудоражила в цирке каждого. И не только одни Сагайдачные поспешили вынуть парадные, для особого случая сберегаемые костюмы. Да что костюмы. Варвара Степановна Столбовая сильно простудилась в недавнюю грозовую ночь. Она была на больничном листе, но, услыхав от помощницы, какие гости ожидаются на представлении, поспешила подняться с постели. Отправилась в цирк. Петрякову сказала с укоризной:
— Не ждала от тебя, Григорий Савельевич. Ты что же — заживо решил меня схоронить? — И отмахнулась, когда он заметил, что при наличии больничного листа не имеет права допускать ее к работе. — Эх, миленький мой! Виданное ли дело, чтобы без меня обошлось нынче!
Все артисты находились в приподнятом настроении. Один лишь Сагайдачный, хотя и он принял все меры, чтобы показаться в наилучшем виде, не скрывал раздражения. Причиной тому был молодежный пролог.
