Регина Эзера - Невидимый огонь
Выглянуло солнце, тотчас придав чуть блеклому и как бы плоскому пейзажу с пашнями и залежью не только ясность, но и третье измерение. Войцеховский глянул через плечо назад — и его ослепило. В свободной, чистой полосе неба между краем облаков и горизонтом солнце, как при гигантской вспышке, лило сверкающий и до того искристый свет, что от него щипало глаза и набегали слезы. Он вынул платок утереть глаза и больше не смотрел на солнце, которое резало глаза, однако позолотило, как в сказочном Эльдорадо, ветхие и новые постройки Мургале, к которому он приближался, немного устав от дальней прогулки. Но усталостью скорее приятной, чем изнурительной, скорее праздной. Чуть позади семенил Нерон. Войцеховский его не видел, но все время слышал, как скребутся собачьи когти о гравий и гальку.
Они перешли через Выдрицу, которая начала понемногу высыхать. Из воды торчали мокрые лбы оголившихся камней. Ветви ольхи покрылись сборчатыми веерками нежно-зеленых листиков. Под ними из жирной сырой почвы тянулись вверх длинноногие хрупкие белые анемоны, и собирала их такая же длинноногая хрупкая девочка, в сжатой горячей ладони которой они тотчас увянут. Он узнал ее. То была Эльфа — ребенка назвали странным именем, — внучка Витольда Стенгревица. А где его собственные внуки? Законные — и, вероятно, так же незаконные, — они живут где-то на белом свете, возможно даже не зная, что в далеком Мургале у них есть дед, так же как ему неведомо, сколько у Петера детей, и, может быть, в точности этого не знает и сам Петер.
Подумав о сыне, Войцеховский опять нащупал в кармане связку ключей и решил зайти по дороге на почту. Вошел в переднюю, вынул газеты и увидел также письмо. Не запирая ящичка, подошел к двери — сквозь стекло проникал с улицы свет — и узнал свой почерк. Это было его письмо Петеру. Адрес отправителя подчеркнут красной жирной чертой, и в углу конверта тем же карандашом нацарапаны два коротких, жестких слова: «Не живет». И хотя это было не первое письмо, возвратившееся к нему с такой надписью, в Войцеховском поселилась тревога.
Что значит «не живет»? Уехал? Умер?..
И, держа в руке письмо, почувствовал, как он сразу, мгновенно состарился, как тело налилось свинцом усталости, а лицо прорезали морщины и складки, — он ощутил свое лицо как гравюру на твердом дереве. Все, что за время прогулки осело в нем и улеглось, высветлив воду, вновь поднялось теперь со дна и замутило поток. Он чувствовал себя всеми покинутым и оставленным, никому не нужным, человеком, которого не только не любят, но и не понимают. Он старался и пробовал прилепиться хоть к кому-нибудь, но все текло и плыло мимо, как река.
«S’en aller, c’est un peu mourrir», — опять вспомнил он и криво усмехнулся.
Потом снова вышел на дорогу. Впереди и вокруг простиралось Мургале. Но где он, тот дом, где та дверь, куда после стольких прожитых здесь лет он мог войти без приглашения, без зова, не как врач, а просто как человек, без определенной цели и нужды, затем, чтобы посидеть и помолчать, раз ему сейчас трудно и плохо, выпить чаю или пусть чего-то покрепче, хоть вонючей мерзкой сивухи, и превозмочь минуту слабости, от которой не застрахованы и сильные.
Нет, неправда — кто-то у него все же есть. Он рассеянно про себя улыбнулся, шагая по Мургале дорогой, освещенной вечерним солнцем. Мелания! Значит, не совсем еще дело дрянь, так, пан Войцеховский? В конце концов, не у всякого есть Мелания…
Он вернулся домой, зажег газ, поставил вскипятить воду: надо выпить кофе — черный кофе поднимает тонус! И вообще… Хватит, баста — нельзя без конца так ходить и ходить вкруговую, как привязанный в поле конь, и опустошать круг жизни, вытаптывать дочерна. Do diabla, не дрожи и не дергайся, Войцеховский, как мокрая крыса! Ne psuj sobie krwi![18] Тебе не впервой начинать все сначала. Важно начать, а там все пойдет само собой…
Он включил магнитофон, перемотал ленту и нашел то, что хотел. И в то время как юные и звонкие голоса пели про старый добрый happy end, счастливый конец, про то, что все так хорошо, а будет еще гораздо лучше, все будет очень, невероятно хорошо, — он подошел к телефону, поднял трубку и набрал номер ветеринарного участка. Долгое время никто к аппарату не подходил, только пищали сигналы, и он уж хотел положить трубку, когда наконец знакомый баритон прогудел:
— Участок.
— Здравствуйте, Мелания! Это Войцеховский.
— Что-нибудь случилось, доктор?
— Нет, Мелания, ничего… Абсолютно ничего. Я просто сижу тут, варю кофе, и мне вдруг… Простите, кажется, бежит!
— Господи, да кто? Тьер?
— Чайник. Наверное, вода вскипела… Подождите, пожалуйста, у телефона… прошу вас, Мелания, я сейчас потушу газ.
Он выключил газ и вернулся.
— Мелания, так на чем мы остановились?
— На том, что вы сидите сейчас и пьете кофе…
— Да, и мне пришла в голову одна идея. Хочу знать, как вы на это смотрите.
— Ну, ну?
— Что если бы мы, Мелания, поженились?
— Вы и… я?
— Да.
На том конце провода раздалось сердитое кряхтенье.
— И где вы успели, доктор, так нализаться?
— Я чист как стеклышко.
В трубке слышалось только Меланьино дыхание. Песня кончилась, и раздались мерные удары метронома не метронома, которые Войцеховскому сейчас меньше всего хотелось слышать, но он не мог дотянуться до магнитофона и выключить эти ритмичные до отвращения и раздражающие звуки.
— Мелания, куда вы пропали?
— Вам, доктор, грех так надо мной куражиться, — проговорила она жалобным голосом.
— Я говорю совершенно серьезно.
— Не озоруйте! Завтра, увидите, доктор, вам самому будет совестно. Идите-ка на боковую. Вы ничего не говорили, и я ничего не слышала. Чего только не учудит, не наплетет человек под пьяную лавочку! А после…
— У меня и капли во рту не было.
— Какая же тогда муха вас укусила, едрена феня?.. Измерьте температуру, и если…
Войцеховский невесело хохотнул.
— Мне никогда, Мелания, не приходилось наблюдать, чтобы измерение температуры дало лечебный эффект. Ну ладно, предположим, я измерю и окажется тридцать восемь и два. А дальше что?
— Возьмите бюллетень и сможете законно отлеживать бока и лечиться.
— А наш драгоценный ветеринарный участок? — по обыкновению с легкой насмешкой вставил он.
— Но нельзя же ради участка лезть в петлю. Отдохнуть тоже надо.
— Отдохнем, когда…
— Тьфу, тьфу, доктор! Типун вам на язык… Я серьезно, примите хоть аспирину и выпейте горячего чая с сахаром и с водкой.
— С водкой? — опять усмехнувшись, переспросил Войцеховский. — Вы меня, чего доброго, совратите. Только тогда в Раудаву к главному придется ехать, Мелания, вам. А между прочим, вы, пожалуй, единственный человек в районе, который мог бы нагнать страху в любой инстанции и выбить фельдшера!
— А я и выбью, если вы ляжете в постель. Как дважды два, увидите! Совсем без ветеринара нас не оставят, не бойтесь! Возьмите только больничный, и я им такой тарарам устрою…
— Есть только одно «но», дорогая Мелания.
— Ну?
— Я, к сожалению, не болен.
— Ага, здоровы как бык, еще бы. Что, у меня глаз нету? Какой вы стали в последнее время? Тощий как хворостина, скрюченный, сморщенный как…
— Ой-ой-ой, Мелания, как вы меня критикуете, по-вашему — я уж никуда! Неужели я так скверно выгляжу?
— Не сойти мне с этого места! Глядя на вас плакать хочется. Днем ходите сам не свой, а по ночам шатаетесь как лунатик.
— Такая у нас работа, дорогая Мелания, что волей-неволей будешь шататься и по ночам.
— Работа! Расскажите кому-нибудь. Я по Нерону вас узнала. Не было бы Нерона, может, я бы не догадалась. Бродите, словно вчерашний день ищете. Стою у окна, смотрю: и ходит, слоняется при свете молний, как призрак, и топчется, шатается, как выходец с того света, и один, все один и такой грустный, что сердце разрывается… Мое-то, думаю, какое дело? Мне-то какая печаль? А все равно… На рентген вам, доктор, сходить надо!
«Значит, это была Мелания! Белое романтичное видение в окне… О, stary sentymentalny osiol!»[19]
Войцеховский с ехидством вспомнил свои ощущения в ту грозовую ночь и подумал, что его подвела собственная фантазия. А может, это был перст судьбы, пан Войцеховский?
— Всего хорошего, Мелания… И на досуге подумайте обо мне!
— А вы сделайте, как я говорю: примите аспирин и выпейте… Вы слушаете? Я…
— До завтра, Мелания!
Так он сказал и положил на рычаг трубку, еще не зная, что этого завтра не будет — что сорок три минуты спустя зазвонит телефон, что еще через пятнадцать минут он выедет в колхоз «Ауруциемс», что на обратном пути ровно в двадцать три ноль ноль с левой стороны внезапно вынырнут совсем близко мутные во мгле пучки света, что он круто повернет вправо, как опытный водитель уже понимая неизбежность аварии, что в последний миг перед столкновением машин он узнает того, другого, но это уже не будет иметь значения, так как удар страшной силы в бок сотрясет газик, маленький драндулет с лязгом подпрыгнет и, дрожа всем корпусом, взлетит в воздух, что раздастся подобный выстрелам треск, с каким лопнет кузов газика, и что дольше всего будут жить колеса, которые по инерции будут вертеться и вертеться…
