Всеволод Иванов - Кремль. У
— Ну и пускай замерзают, змееныши! — И открыл одно одеяло.
Он кинул шубу на снег, позади повозки, так, чтобы дети не были свидетелями, и сказал:
— Ложись!
Она стояла на своем. Дети лежали все трое. Она начала его уговаривать. Он ответил, мотая головой, что он согласен умертвить всех трех, если она не ляжет, и что раз дело на то пошло, то она не должна ему отказывать, да и вообще он ее полюбил с первого раза и согласен на всё. Он повторил ей свое предложение. Она стояла в стеганой шубке, очень грациозная и очень прельстительная, и тень славы Шурки лежала на ней. Она сказала:
— Ты меня спутал с Шуркой — и пока еще можешь исправить свою ошибку, откатиться.
И он открыл второе одеяло и крикнул ей:
— Ложись!
Дети были раздеты, пищали. Он повторил свое требование, и тогда она сказала:
— Хорошо, я согласна, да покарает бог твою красоту, дай только переложить ребенка грудного и этих укрыть.
Он разрешил, так как видел, что троих детей она не возьмет. Он стоял подле облучка, чтобы она не схватила вожжи. Кони были прикручены к березе. Она схватила грудного ребенка, подбежала к полынье. Он стоял опешивший — и она со всего размаха кинулась в полынью и поплыла, а затем, прижимая ребенка, вытряхнула воду из ботинок и, ничем не угрожая, побежала к Мануфактурам. Дикий страх овладел им, так как он боялся мщения из Мануфактур, он решил сказать, что она сбесилась, он закутал детей, гикнул на коней и, проклиная свою плоть, погнал в Кремль. Он остановился на постоялом дворе, где останавливался и раньше с медведями. Он потребовал чаю, так как дети спрашивали «где мама», — чаю с баранками, и в ужасе смотрел на дверь. Хозяин у него спрашивал, в чем дело.
Вошли Клавдия и Е. Бурундук. Клавдия, не смотря на него, спросила, где дети, — и сказала:
— Пойдем к маме.
Затем она посадила по одному на руку и вышла, не глядя на Сабанеева. Он сидел за столом. Хозяин смотрел в страхе на Е. Бурундука. А. Сабанеев встал и взял в руки нож. Бурундук смотрел на его волосы. Он высморкался и пошел к нему. Не доходя двух шагов, он разжал руку и крикнул, опуская руку:
— Кинь нож!
И Алеша Сабанеев послушно выпустил нож. Бурундук положил руку ему на плечо и тихонько повел до дверей, затем спустил по крыльцу, все так же держа руку на плече, и Алеша чувствовал все увеличивающуюся слабость и то, что он старается идти нога в ногу. За воротами он ожидал увидеть народ, но улица была блестяща, морозна и пустынна. Е. Бурундук внезапно ударил его в подбородок, и Алеша упал, и тогда Бурундук взял его рукой за воротник и поволок по земле. Он волочился, и Бурундук, гикая и подскакивая, несся бегом. Он видел его подшитые валенки, огромная боль владела им. Кровь моталась в его голове. Бурундук внес его за плечи и кинул под ноги участникам суда, которые сидели под образами: Щеглиха, Клавдия, которая пришла сообщить о поражении Мануфактур и, в частности, поражении Вавилова, и разбитая Надежда билась в истерике подле кровати, на которой в жару метались ее заболевшие дети.
А. Сабанеева посадили пока в чулан — он там плакал, и Агафья, с нее требовали суда, все решила: что ж его судить — молод; пригрозить судом Кремля, пусть посидит ночь, дело было к ночи, а утром его отдадим, — да и Надежда опомнится, можно будет от нее выпытать истину. Он смирно сидел всю ночь, и, когда утром открыли чулан, он почти полысел, все волосы у него выпали, он их брал клочьями, на него смотрели с хохотом, и сама Надежда захохотала.
— Выпустите его.
Он боялся мести и не уходил из Кремля. Он стал лыс. Он стал нищ. Он стал оборван.
Глава шестьдесят восьмая
Вавилов, пораженный, с больной головой и с похмелья пришел в клуб. Здесь долго говорили о том, что надо снять крест с клуба сейчас или же несколько позже, когда все подтает. Вавилов все-таки настоял, чтобы сейчас, он понимал, почему хотят снять весной — найдется человек из своих, а здесь едва ли найдется, а из своих — это тоже имеет некоторое агитационное значение. Он хотел вырвать из рук пяти братьев Маню, которая была очень полезна, — и через нее он мог бы связаться с Зинаидой. Но он пропил, опоздал, и вопрос решили без него — снять.
Когда он шел, он видел, как человек закидывал петлю на расширяющийся книзу конус шпиля, а затем к этой петле прикреплял длинную лестницу. Народу было еще мало: видимо, в Мануфактурах об этом еще не знали; он не подходил, чтобы спросить, кого же наняли, видимо, приехали из уезда. Старичок какой-то сказал:
— Да ездит такой человек по России, кресты снимает, миллионное состояние нажил.
В клубе он увидел мирно сидевших Пицкуса и Лясных. Они играли в носы. Клуб был пуст. Они посмотрели на него с сожалением, он понимал, что всеми своими поступками он приобрел в прошлом их друзьями на всю жизнь, но этого мало, они могут только помочь в том, на что их натолкнуть, а сами же вот так будут сидеть и играть в носы. Они говорили, что Колесников совершенно не ходит в клуб, но что это не вызывает нареканий, так как думают, что только с его помощью возможно победить Кремль. Спортивный же, боксерский кружок распадется; вообще кулачники держат себя совершенно нагло, и над Вавиловым многие смеются, тем более, что услышит, что он вчера напился.
Вавилов все вынес. Он верил, что его надежда на Зинаиду спасет его. Но настроение его было совершенно паническое. Он пошел к Мане в [швейный кружок], он решил с нею поговорить, дабы она пошла и отнесла записку, что ли, к Зинаиде, — ему нужен друг. Маня, руководительница по группе, сдавала свои дела и квитанции Л. В. Овечкиной, банкенброшнице из цеха Новой фабрики. Она посмотрела на Вавилова небрежно, не так внимательно, как раньше, — и он понял, что он уже признан слабым человеком, [хотя] раньше была надежда на то, что он смог бы исправить свои дела и отвоевать ее у пяти братьев, а главное, узнать их слабость, и он решил повести разговор так, чтобы открыть слабость пяти братьев и как можно разрушить их крепкое хозяйство с тем, чтобы оно не действовало так агитационно на население поселка.
Он накинулся на Л. В. Овечкину, стал доказывать, что руководительница кружка мадам Жорж получает слишком много и что как-то странно исчезает материя, которую отпускают кружку, и что то, что они готовят для кружков, например, костюмы для хора, совершенно отвратительно. Затем он сказал Мане, что ей выслушивать [все это] не к чему, если у нее хозяйство такое сильное, она, конечно, уйдет. Она сказала, что сильное-то сильное, но распорядительность дирекции весьма странная. Если они построили дома, то рядом с их пятью домами стоят деревянные склады и лежит нефть. Это доказывает не обилие ума пяти братьев, а слабоумие, и едва ли это служит примером для поселка. Да, она любит хозяйство, и это тоже дурной признак и не агитация для поселка, если она работает, а не сидит дома.
Вавилов почувствовал, что пять братьев побеждены или будут скоро побеждены. У него меньше поводов завидовать их жадности, и он рад обратить Маню на путь истины; но из ссоры выяснилось, что Маня учит это с той целью, что хочет работать на дому, и мадам Жорж перейдет работать к ней, и они двое только и мечтали замять дело. Л. В. Овечкина, она была хорошенькая, на него кричала. Он выпускает кулаков, а на нее, она не успела взять и дела в руки, как он кричит. Она будет жаловаться правлению или же уйдет из группы.
Вавилов понимал, что ему совершенно не к чему ссориться, но он понимал, что ему остановиться невозможно, и он с ней ссорился. Она ему выболтала про Маню, что та приходила прощаться, а не доработали они потому, что жадные братья; младший Осип — взял подряд с каким-то человеком, почтальоном Байдаковым, снимать крест за шестьсот рублей — и что Осип уже полез на крест.
Вавилова опять охватила эта жадность к людям — и он понимал, что и к Мане-то он лез и расспрашивал потому, что хотел получше прикрепиться к этому дому. Л. В. Овечкина ушла, хлопнув дверью, но он понял еще раньше, чем он смог вывести заключение из того, что сказала ему Маня, он уже понял, что не может [прикрепиться к этому дому], но у него остался еще Колесников, от поражения которого зависит многое; он преодолеет эту проклятую боязнь крови, которую он приобрел на войне, и эти постоянные сны, военные, и этих мерещущихся людей, лезущих на березы, оглядывающихся которым ожесточенные кавалеристы рубят ноги. Он должен победить Колесникова, а самое главное, он должен заставить мануфактуристов бежать вперед. Он шел и не мог не посмотреть на то, что делает в комнате правления Осип. Он стоял молодой, стройный и самоуверенный. Он слез и говорил, что прикрепил лестницу. Ему стали выдавать задаток — и Вавилову опять стало стыдно — и он почувствовал тот сладкий запах во рту, который он почувствовал тогда, когда ему сказали, что выдают братьям деньги.
Пицкус и Лясных сообщили ему, что кружок собран, и что они достаточно подготовлены к тому, что им скажет Вавилов, и что оба они и слушали и агитировали, а Лясных даже предполагает для борцов бассейн такой устроить для плавающих внизу, в церковных подвалах. Он этим очень заинтересовал боксеров, но самого проекта Вавилова они им не сообщали. Он будет говорить с ними завтра, перед кулачным боем, но еще утром Пицкус обновится, сообщит, что Кремль побьет Мануфактуры, дабы подготовить почву. Он явно лгал, так как у него ложь не выходила, что отношение к Вавилову чудесное, и что ходят слухи, что ему вынесут благодарность, и если понадобилась такая ложь, то, значит, дело плохо.
