День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
Как же… И ждать не устала. В Пензе я ее получила, похоронную-то, в эвакуации.
Прилете-е-ела дорогая весточка. Из-под самого Сталинграда.
Как мы с тобой в людях жили
Чай, года три мы с тобой в Пензе пробыли.
Так и думала, что и тебя не уберегу, что и ты у меня не устоишь. Видать, счастливый ты — сколько раз на волосок был, а все бог спасал.
С грудным меня там сперва никто и пускать к себе не хотел. Спасибо, одна добрая душа смилостивилась.
Здесь ты у меня и ходить начал.
А холод, голод, одежонка плохонькая — то а тобой грипп, то свинка, то ангина, то скарлатина, а то и воспаление легких. А мне ж еще и на работу надо. По партийному делу там и без меня охотников хватало, поученей да пограмотней. Руки там больше всего нужны были. И работы столько, что хоть не спи совсем, все одно ей конца-краю не видно.
Бывало, уйду, оставлю тебя одного-то, а душа прямо изболится вся, изноется. Все грезится, будто ты там уже и остыл, помер там, — грезится и все, что ты будешь делать.
Брошу все и бегу проведать. Чай, взад-назад километров семь будет. Гляну — жив — обратно лечу. И так на дню не раз сбегаю. Страдание одно.
Местные только терпели нас, пришлых-то — и то сказать, самим горе, самим есть нечего, повернуться негде, а тут еще мы пыхтим под боком да пихаемся.
Ты у меня махонький был, болезный, слабенький — бывало, прибегу, а ихние мальчишки уже и соозорничали над тобой, уже и побили тебя и обписали — сидишь плачешь.
Исстрадалась я. И после Курска, как услыхала, что мы фрицев и там сломили, решила: не могу больше — обратно махну, домой, ничего я здесь не высижу. Там у меня какой-никакой, а все ж свой угол. Случись что, и помереть спокойней и схоронить сподручней.
Толкнулась — не пускают. Билет не дают; говорят, вызов нужен. Вот еще незадача.
Но я сейчас и смекнула: написала Ольге, подружке душевной, она в Шилове первым секретарем оставалась — пришли, мол, вызов мне, христа ради, приеду колхоз к тебе восстанавливать.
Слава богу, жила еще — откликнулась. Прислала мне вызов.
Только я, признаться тебе, обидела ее, Ольгу-то. Я ведь как в Москве сошла, так дальше в Рязань и не поехала.
Да и то сказать: не могла я. Где ж теперь была моя родина вдовья? Тут. Стало быть, и место мне — тут.
Как мне на старости лет счастье досталось
А здесь у нас все подчистую своровали. Сараюшку наш и то, что в нем нажили, видать, зимами сожгли, а что в комнатке стояло — так снесли. Чай, думали, что мы с тобой на том свете давно, а мы, вишь, явились не запылились.
Вроде как опять все сначала. Опять с пустого угла начинать. С голого. А старухой, сынок, — ох и радость.
Тут еще некстати Петька нагрянул, брат твой по отцу — с неба из летчиков его по здоровью списали, так он, видать, решил на земле, на нас грешных, свое зло сорвать.
Ну бузотер, ну шкодник, хоть караул кричи. Хулиганничал, нехороших девушек менял почти что каждый день, а потом и вовсе стал нас с тобой обкрадывать. А чего ему — мачеха, ее вроде как и положено. И куда ни спрячу, все одно найдет. А скандалить с ним, в милицию его — жалко. А у меня с тобой забота: выучить, вырастить, на ноги поставить.
Так что, сынок, по-людски с Петькой, никак не получалось, у него один ответ: на-ка тебе, выкуси. Спасибо, нашлась одна, обженила дурака, увезла. Ты-то меня не обижал.
Ох, жизнюшка моя — вздохи глубокие.
Ведь если удумаешь оглянуться, то сразу и видать, что аккурат до нынешних пор вся-то она сплошь сеча — чуть воздохнешь, а тут тебе чья-нибудь и погибель.
Разве только нынче и успокоилась.
Да право, сынок. Вот как у нас теперь — рай. Комнатенку новую дали — правители у нас хоро-о-ошие — и газ, и тепло, и водичка своя, все под боком. Благодать, помирать не надо.
И ты у меня на радость выучился. В разум вошел, большой теперь, сам без меня, вижу, с жизнью справишься. Чего ж мне еще-то желать?
Нет, сынок. Видать, не зря я эту земельку топтала, крест свой несла, не роптала. Покойно на душе у меня, ровно. Прямо не думала не гадала, что и мне на старости лет такое сподобится.
Ты только скоро-то не женись, сынок, — одно прошу. Ведь как женишься, я тут сейчас и помру. Чуток погоди, сынок, не спеши. Дай мне маленько обрадоваться.
Пчелка
Ой!.. Пчелка. Ты гляди, никак и впрямь — пчелка. Да как же сюда-то, на шестой этаж?
Чумная; видать, заплутала, с тропки своей сбилась.
Ну — лети. Лети обратно, я тебе сейчас форточку растворю. Лети на здоровье — тебе ж медку собрать надо, по цветочкам поползать. А ты в кухню, глупенькая. Тут у нас не свежо, газ — лети.
Да не сюда ты — стекло там. Не видишь? — стекло.
Бьется — ну что ты с ней будешь делать.
Ну, ничего. Ничего, милая, ничего, моя труженица — сейчас. Помогу я тебе, раз уж от стайки своей отбилась. Нельзя тебе одной-то, одному вон и человеку невмоготу.
Вот у нас полотенчик. Кышь, кышь.
Да что ты, ей-богу, не сообразишь никак. Вон же форточка, растворила я. Там тебе свет и воля, а ты все глупенькая, головкой в стекло стукаешься.
Ах ты, господи, нескладная ты какая. Измучаешься ухаживать за тобой. Придется из-за тебя старухе на стул лезть.
Ну вот. Вот я тебя сейчас и выпущу. Иди. Иди ко мне. Ма-а-аленькая моя, заблудилась. На волю пойдем — и простор там тебе, и цветочки, есть где медку собрать — пойдем.
…Умирала она тихо, без стонов и криков. Уснула и не проснулась. Так, никого не потревожив, говорят, уходят только люди безгрешные, праведные.
Теперь ее нет. Я — остался. Но она не ушла, жизнь ее длится во мне. И я чувствую, как перерождаюсь. Не узнаю себя. Уже и мечтаю сделаться, подобно ей, мягким и добрым, с сердцем и душою, сострадающим всем, дела и поступки мерить ее, праведной, мерой, а в начинаниях новых ступать, как она, неторопко, с оглядкой, как бы кого не задеть понапрасну, не ударить часом…
Она говорила:
