Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор
Если б не Голубенький!
– Вера. Верочка, – она, наверное, бы его полюбила…
Домой он вернулся как пьяный. Лег в постель.
– Сволочь, – подскочил к нему Голубенький. – Из-за тебя я пропускаю лекции. Спрашиваю, где таскал сапоги не в свое время?
С постели Шаньгин вскочил строгий. Началась ссора.
IV
Ссора переходила во вражду.
Утром – еще спит, укрывшись с головой, Голубенький – Шаньгин вставал, нагибался за сапогами.
– Бабник, – осматривал он подошву. – Все каблуки посбивал за бабами!
Надев сапоги, Шаньгин уходил. В комнате оставался кавардак: одежда Голубенького по стульям, крошки на столе.
Возвращался Шаньгин аккуратно в два часа дня. Дыша ртом, он сбрасывал сапоги. В носках – садился за химию.
Сапоги надевал Голубенький. Он замечал: подошва становилась тоньше, тоньше.
– Шаркун, – сдвигались брови Голубенького, – тебе только шаркать по коридору!
Спина, склоненная над химией, не оборачивалась. Нет, черт возьми, нельзя разговаривать после того…
Приближалась стипендия.
Голубенький ходил мрачный. Не было денег. Получил письмо от сестры: серьезно больна!
В домпросвет, решил Шаньгин, ни ногой!
Выдержать было трудно – сходил.
Веры не было. Взяла отпуск по болезни.
«Верочка, – не выходило из головы. – Вера».
Голубенький – дважды в день разводил в стакане с водой грязные и сухие корки.
«Сухой бы я, – вспомнилась песня и почему-то детство, – корочкой питалась».
Вылавливая длинными пальцами в стакане «тюрю», мечтал: о свином сале, о колбасе, о яблочном пироге.
Свиное сало, колбасу, яблочный пирог получил Шаньгин из дому.
– Завтра, – заходил, разнюхав о посылке, Иванов, – выдадут стипендию.
– Ничего, конечно, – не верили Иванову, – завтра не выдадут.
– Не выдадут? – таинственно наклонялся Иванов. – А вот выдадут. Мне передавала одна студентка. Она знает сестру жены Кобылина. А Кобылин председатель стипкома. – Он заглядывал в окно. Между рамами висел мешок из каких шьют матрасы.
Нарезая свиное сало или колбасу (это когда Голубенький дома), Шаньгин нарочито стучал ножом о сталь…
Ел нарочито медленно, задыхался, чавкал…
В таких случаях Голубенький отвертывался от стола. Он подолгу смотрел в теорию литературы – не различая букв. Получит стипендию, обязательно купит себе сала и колбасы…
…Шаньгин начинал сопеть громче. По чавканью нельзя было всё определить, что жевал он уже не сало – яблочный пирог.
Как-то Голубенький не выдержал чавкающей спины.
– Сволочь! Сапоги! – крикнул он не то, о чем думал. – Ты нарочно их так носишь, что ли?
Шаньгин молчал.
Шел вечер. Перемигивались окна. По стене ползли тени. Соседняя комната плясала лезгинку. Голубенький хлопнул дверью.
Пришел он ночью, забрал вещи и не вернулся.
V
Шаньгин проснулся. В комнате было неуютно. Кровать Голубенького выглядела скелетом. На стене не было этажерки и Джека Лондона. Книги валялись на полу. Из рамки – не смотрел Зиновьев.
Шаньгин не вставал.
– А, Голубенький в 98-й, – не постучался Иванов. – Здоров. К тебе кого вселят?
В носках Шаньгин болтал ногами и смотрел в химию. Иванов ушел.
Шаньгин оделся и написал записку:
«Голубенький. Мне надо спешить на лекцию, так что дайте мне сейчас сапоги. Что касается моих книг, они ничего и без этажерки. А вместо портрета тов. Зиновьева купил тов. Дзержинского. Благо осталась рамка. Джек Лондон не совсем ваш. Вы позабыли: мы его покупали на пару. Платил деньги я. Остаюсь без Джека Лондона и без сапог. П. Шаньгин».
Записку он просунул под дверь комнаты 98. Через полчаса дверь комнаты 99 открылась. Влетел Джек Лондон с сапогами.
Дверь закрылась.
Шаньгин заторопился.
В университете зашел в регистратуру.
Оказалась повестка:
«Библиотека Василеостровского домросвета просит вас немедленно вернуть задержанные вами книги: М. Горький и М. Чумандрин.
Зав. библиотекой: Голуб…» Дальше неразборчивая закорючка.
– Это, наверное, она.
Всю дорогу думал о Вере, – не любит его. Все кончено. Любит Голубенького.
Открывая дверь домпросвета, он сделал мрачное лицо.
Вера, веселая, в фуфайке, с гладко причесанными волосами, встретила:
– Опять задерживаете, товарищ Шаньгин, – достала штрафную книгу, – раскошеливайтесь. – И, не открыв книгу, положила ее обратно в стол.
– Ha днях выписалась из больницы. Видите, – похудела.
Не выбирая, Шаньгин взял книгу. Пошел…
– Постойте, – остановила Вера. – Куда же вы? На одну минутку…
…Постойте!
И, спрятав радость:
– Пожалуйста, – сказал он. – В чем дело?
– Постойте. Передайте, – протянула записку. – Вот это Голубенькому.
– Голубенькому?
Радость потухла.
…А может, я его не знаю. Понятно, я его не знаю, – помолчав, закончил он фразу.
– Как не стыдно, не хотите передать записку от сестры брату.
– Брату? – обалдел он окончательно. – От сестры? Голубенькому?
В читальне потушили свет. Зажгли. Потушили. Зажгли.
Медленно, так разгорается печка, в Шаньгине разгорелась радость.
VI
– Идиот, – бежал домой Шаньгин. – Нужно было не сообразить: сестра. И эта ссора. Немедленно мирюсь… Идиот… Еще в повестке: Голуб… понятно – Голуб… енькая. Вера – сестра!
Шаньгин с чувством что-то насвистывал.
Сомнений не оставалось: Вера полюбит его.
Вера.
VII
Голубенький открыл. В нижней рубашке, с засученными рукавами, мокроволосый – только что мылся, – он стоял у дверей. Вопросительно смотрел.
– Понимаешь, ну постой, – поймал его за руку Шаньгин, – ну, давай мириться. Я кругом виноват.
Прошли в комнату. Голубенький взял со стола гребенку – причесываться.
– От сестры, – передал записку Шаньгин.
Стоя, придерживаясь одной рукой за кровать, другой он начал снимать сапоги.
Над столом висел Зиновьев. Этажерка свесилась над кроватью – без книг.
– Митя, – сказал Шаньгин, – я извиняюсь: мы опять будем жить вместе?
За стеной переругивались. В коридоре хлопали двери.
– Ты откуда ее знаешь, – прочитал записку Голубенький, – Веру? Сестра пишет: болела гриппом и заразила подругу…
В дверь кто-то стучался. Открыв, Голубенький вернулся – «Ленинградская Правда».
Он развернул газету. Революционная армия Китая наступает по всему фронту.
– Молодцы китайцы! Тебе не говорила библиотекарша, – сказал он, – я говорю про Веру Голубцову, давно она видела подругу, то есть мою сестру?
Шаньгин опустился на стул. Комната закачалась.
На полу валялись сапоги.
Декабрь 1926
Корова
Глава первая
Беременная баба пасет беременную корову. Они медленно передвигаются, объединенные одним хозяйством и одинаковым положением. Их вспученные животы сочетаются над зеленью луга, и они чувствуют себя как трава, частью луга. Они растворяются в зеленой траве, и им кажется, что они зеленеют, как трава. Но вот женщина вспоминает, что у нее есть муж, мужу нужно сварить обед, а корову нельзя оставлять одну. И она грустит. Ее грусть передается корове. Но трава на лугу остается веселой, вода в речке веселой, деревья на берегу веселыми. Теперь ни корова, ни женщина
